— Все воскресшие и живые коммунисты соберутся на последний съезд КПСС. Интересно, какой он будет по счету?
— И больше съездов не будет?
— Зачем? Воскрешение мертвых — последний и завершающий этап восстановления справедливости. Только в зал делегатов меня не пустят… — Может, это только показалось Антону, но в глазах Елены блеснули слезы. — Ничего, — всхлипнула она, — посижу в зале для гостей!
— Это какой зал нужен, чтобы поместились все воскресшие и живые коммунисты… — усомнился Антон.
— Он уже строится на Южном полюсе во льдах, — сказала Елена.
«А где, интересно, соберутся воскресшие поборники свободы и демократии? — подумал Антон. — На дне морском?»
— Чьи еще профили на вашем знамени? — вспомнил о двадцати бородачах Антон.
— Их шесть. Про Федорова я сказала. Трое не представляют большого интереса. Последний — Кунгурцев. Его заставили отрастить бороду, чтобы он как подобает смотрелся на знамени.
— Чем же он обессмертил свое имя? — полюбопытствовал Антон.
— Он научно доказал, что повышенное стремление к свободе и демократии есть всего лишь психическое отклонение, что чем сильнее в человеке психическая, сексуальная, да какая угодно патология, тем неудержимее в нем тяга к свободе и демократии, вернее, к тому, что он под этим понимает. Многие люди одержимы комплексом разрушения. Отстаивание идеалов демократии для них — возможность реализовать свой комплекс. У других людей преобладает комплекс созидания. Эти люди не дают окончательно пропасть миру. Открытие Кунгурцева заключалось в том, что демократия — это не болезнь общества, как считали раньше, но массовое психическое расстройство людей. Что-то вроде социального бешенства. Но его не за это поместили на знамя. Он разработал универсальный метод лечения, создал вакцину, вызывающую иммунитет… Мы теряем время, — губы у Елены сделались синими, черты лица заострились, заледенели. — Вот сейчас опять… Неужели ты не понимаешь, каждый приступ — моя смерть, но проклятое сердце не дает… умереть. Это скучно, а главное, очень больно… Его надо остановить. Оно у меня неживое — искусственное, с микроскопическим ядерным реактором. Ты слышал, чтобы живое сердце стучало, как часы? Антон не слышал, но поверить не мог.
— У меня было очень больное сердце, — продолжила Елена, — мне поставили искусственное. У нас лечат любые болезни. Люди должны жить вечно. Смерть — несправедливость. Так у нас считают. Разрежешь вот здесь, — показала место на груди, — на сердце две кнопки — белая и красная, их надо нажать одновременно. Ядерный реактор будет заблокирован, в кровь вольется аварийный запас лекарств, через час сердце остановится, я умру спокойно и без мучений, как засну… — На лице Елены сквозь страдание проступило блаженство. — Этот час я буду в полном разуме. У тебя есть острый нож?
При Антоне был чудовищный — с зазубринами, чтобы вырывать кишки, — тесак Омара.
— Им можно рубить дрова и копать землю. В человеке нет такого запаса жизни, — поморщилась Елена. — Он хоть острый?
«Не скажи. В тебе есть», — Антон провел пальцем по лезвию, отдернул палец. Тесаком можно было бриться.
Елена торопливо разгребла на себе лохмотья. Антон увидел сухую сморщенную кожу на месте груди. Ему стало противно. Он вспомнил тугую пепельную грудь Золы. Зола чисто вымылась ночью на крыльце в неверном свете керосиновой лампы. Когда Антон провел пальцем по прохладной гладкой ее груди, кожа заскрипела.
Впрочем, сейчас эти воспоминания были неуместны.
Антон испугался дерзости неведомого бородача со знамени коммунистов — Федорова. Мертвых было неизмеримо больше, нежели живых. Страсти, страхи, сомнения живых были смехотворны в сравнении с тысячелетним безмолвием мертвых. Елена любила повторять, что все в мире от Бога. Раньше от мертвых оставались книги. Теперь — ничего. Мертвые в свободной стране Антона сделались еще мертвее. Живые приблизились к ним, как только можно приблизиться к мертвым, будучи живыми. Антон подумал, что, если бы в его стране имелось знамя, его вполне мог бы украсить профиль человека, поставившего задачу не воскресить всех мертвых, но умертвить всех живых. Отчего-то Антону казалось, что он должен быть абсолютно лысым. Наличие бороды, по мнению Антона, свидетельствовало об участливом интересе к людям. Безволосый бритый череп — о полнейшем его отсутствии.
Какая разница, как умрет истомленная, больная старуха, когда большинство людей бесплодны, когда каждую минуту погибают полные сил молодые?
— Кто самый первый на вашем знамени? — Антона посетила странная, почти невозможная мысль,
— Он, — ответила Елена. — Наш Господь Иисус Христос…
Антон увидел, что вся ее грудь в шрамах и струпьях. Наискось тянулся совсем недавний — глубокий — разрез. Старуха мучила себя. Антону стало стыдно.
— Живого места нет. Попробую вот здесь, — он провел пальцем по узенькой полоске живой, незатронутой прежними неуспешными попытками пробиться к сердцу кожи. — Вдруг задену артерию?
— Ты уж доберись до него, нажми кнопки, — Елена закрыла глаза.
Антон было решился, но опустил тесак:
— Надо продезинфицировать. Сбегаю за самогоном.
— Не надо, — простонала Елена, — при всем желании я не успею умереть от заражения крови! Хорошо, у меня под лежаком есть. Возьми.
Антон тщательно протер тесак, провел смоченной самогоном тряпицей по месту предполагаемого разреза.
— Если что не так — извиняй! — Зажмурившись, полоснул.
Тесак легко рассек старушечью кожу. Крови почти не было. Но каждую секунду она могла хлынуть. Антон сделал два коротких параллельных надреза, отогнул кожу, раздвинул красную — в белых прожилках — ткань. Вместо аорты увидел прозрачную, изогнутую в виде восьмерки, трубочку, в которой билась, пенилась кровь. Антон невольно засмотрелся, так удивительно и по-своему красиво это было. Трубочка соединялась с серебристо-черным — комбинированного металла — яйцевидным прибором, абсолютно чистым и гладким, кровь скатывалась с него, как красная ртуть. На приборе действительно обнаружились две кнопки — белая и красная, — которые Антон и нажал одновременно, как того требовала Елена. Прибор резко изменил цвет, фиолетово засветился, как если бы вокруг него образовалось электромагнитное поле.
Раздалось несколько мерных щелчков, после чего прибор начал светлеть и сделался как из чистого серебра. Теперь он напоминал только что вытащенного из воды чешуйчатого ротана. Сделанный Антоном разрез начал на глазах затягиваться. Зажили и давние струпья. Это было невозможно, но Антону показалось, грудь у Елены налилась. Она поспешно прикрыла ее тряпьем. Серовато-водянистые ее глаза стали пронзительно-синими. Старуха помолодела лет на сорок. Сейчас ее можно было использовать для демонстрации ученикам известного процесса. Антон успел подумать, что это плохие мысли.
— Блистательно, — довольно произнесла Елена, — во мне дремлет талант рекламного агента, а в тебе хирурга. Я ничего не почувствовала.