— Тихо, — вздохнул Антон. — Они не идут к гаражам.

— Вижу, — сказал Конявичус. — Но почему?

— Бернатас, ты не помнишь, чем кончился «Дон Кихот»? — спросил Антон.

— «Дон Кихот»? — переспросил Конявичус. — Это который сидел на необитаемом острове?

— Разве он сидел на необитаемом острове? — удивился Антон.

— Неважно, — ответил Конявичус. — С ним все в порядке. Он победил врагов, стал главой администрации, у него было много девок и море вина. Остаток жизни он посвятил Богу.

— Этот город, — вспомнил Антон любимую песню, — звали Сан-Питер, там ездили разбитые «форды»…

— Там девки давали за сахар, — подхватил Конявичус.

— Там солнце ходило босое по стеклу небоскребов… — чисто и звонко, как не во сне, пропела, не просыпаясь, Зола.

— Бернатас… — Антону хотелось сказать командиру, что смерть — чепуха в сравнении… с чем? — Антон не знал, с чем именно, но был склонен полагать, что хотя бы вот с этой песней.

— Густо бьют, — откликнулся Конявичус. — Еще раз пощупаем гаражи. Прикрой. Потом предложу им сдаться. Не сдадутся — выкачу гаубицы, буду бить прямой наводкой.

Антон растолкал Золу, велел стрелять длинными очередями по-над забором господствующего над дальним углом площади особняка, ощетинившегося немыслимым количеством стволов и минометных труб.

Три бойца Конявичуса, петляя, падая, то бегом, то по-пластунски, изредка отстреливаясь, укрываясь за трупами, рванулись к гаражам по превращенному в застывшие волны асфальту. Сидящие за забором, похоже, решили развлечься стрельбой по живым мишеням. Первого подстрелили на половине пути. Двое почти добежали. Когда до дверей ангара оставалось всего ничего, грянул минометный залп. В воздух взлетели куски асфальта, части тел. Куски асфальта вернулись на площадь, а части тел взрывная волна унесла на лужайку перед резиденцией главы администрации. Трава сделалась красной, как будто ее полили вином.

— Глухо, — вздохнул Конявичус. — Тут у них все пристреляно. Жаль технику. Придется разносить прямой наводкой, чтобы никому не досталась.

— Бернатас, — Антон сам не знал, зачем это говорит. — Мне отсюда близко, они не ждут. Я попробую. Если накроют — долби из пушек.

Сделалось тихо. Антон услышал, как шипит-потрескивает рация, как носится в воздухе ветер, а внутри ветра — еще быстрее — пули.

— Что ты сделаешь один? — спросил Конявичус.

— Выясню, в чем дело, — ответил Антон. — Не люблю, когда меня держат за кретина.

— Если техника там, мы пойдем на штурм, — сказал Конявичус. — Если нет… — замолчал.

— Тогда немедленно отходите, — закончил Антон.

— Мы-то отойдем, — спокойно ответил Конявичус. — А ты?

— Если я остаюсь в гараже — значит, техника там, — сказал Антон. — Если ее там нет — возвращаюсь в вертолет.

Пауза.

— Зачем тебе это? — поинтересовался Конявичус.

— Не знаю, — вздохнул Антон. — Тоска.

— Ты мне нравишься, Антонис, — сказал Конявичус. — Людям, которые мне нравятся, я не могу приказывать. Поступай как знаешь.

— Тебя убьют! — Зола вдруг задвинула ногой люк, выхватила — из трусов, что ли? — пистолет, прицелилась Антону в лоб.

— И я не сумею понежиться среди фонтанов рая, попастись между лилий? — потрепал ее по крашеным волосам Антон. — Я вернусь, потому что мне есть что терять.

Он повесил под мышку автомат, в другую руку взял пистолет. Добежать до гаражей полдела. Как сбить огромный висячий замок с ближайшей двери? Лучше всего расстрелять замок из пистолета.

Антон выпрыгнул из вертолета, побежал не по простреливаемой асфальтовой прямой, а по синусоиде, с заходом на зеленый пружинящий дерн. Ему было назначено погибнуть, потому что он отчетливо видел себя со стороны, как если бы висел в воздухе сам у себя над головой — задыхающегося, выпучившего глаза, рвущего подошвами траву, стреляющего на бегу в замок из пистолета. При этом третьим — слепым? — зрением видел — знал? — как за забором господствующего над углом площади особняка в трубу миномета опускается мина, как стрелок, спеша выстрелить, сдвигает коленом трубу, и мина, свистя в воздухе осколочным оперением, летит мимо. Но тут же из другого миномета вылетает другая мина. И эта летит точно.

Антон успел четыре раза выстрелить в ненавистную железную рожу замка. Она сделалась расплющенной, живо напомнила ему серое лицо штыкового питомца. Замок держался, злобно отплевываясь снопами искр. Антон ясно слышал свист настигающей его мины, видел сверху уже не только себя, но весь оплетенный пулевой свинцовой сетью правительственный квартал. Казалось, он опять сидит в вертолете. Но на сей раз не пилотом, а пассажиром. Вертолет летит строго вверх отнюдь не Антоном заданным маршрутом. Антон выстрелил в пятый раз — точно в черную пасть замка. Пасть лязгнула, замок повис. Антон — лицом вниз — выпал из вертолета, чуть не врезался в как будто бегущую ему навстречу дверь гаража. Он едва успел одной рукой вырвать замок, другой рвануть на себя дверь, покатиться внутрь по холодному бетонному полу, как земля сзади вздрогнула, обитая железом дверь затряслась, завизжала, принимая в себя осколки. Один осколок проскользнул в гараж, прочертил вдоль стены воющую огненную линию.

Антон вскочил на ноги. В глазах было темно, но то, что требовалось, он уже увидел: гараж был пуст!

Антон бросился к двери. Дверь вылетела ему навстречу — он едва успел упасть, — пролетела над головой сказочным ковром-самолетом. Следующая мина взорвалась на крыше, пустив сквозь крышу солнечный свет. «Легкие мины, — перевел дух Антон. — Сейчас они завалят на меня крышу тяжелыми…»

Не дожидаясь тяжелых мин, он выскочил из дверного пролома, побежал к вертолету. Теперь он несся по кратчайшей прямой, перепрыгивая через вздыбленный асфальт. Солнце светило прямо в стекла вертолета, казалось, в кабине бушует пламя. Странно, но почему-то в Антона не стреляли.

Антон успел удивиться каменному лицу Золы, ужасу в ее глазах. «Чего она, дура? — подумал он. — Ведь жив, ни царапины! Где фонтаны рая, пастбища лилий?»

Ввалился в кабину, плюхнулся в кресло.

В шею Антону твердо уперлось холодное дуло. «Одно движение — и ты труп!» Он скосил глаза. Зола тоже сидела под дулом.

24

Ощутив на шее холодный, но быстро теплеющий кружок, Антон, как ни странно, успокоился. Он не испытывал ни малейшего страха перед смертью. Мертвых было неизмеримо больше, чем живых. Смерть представлялась помещенным в центр мироздания магнитом, вокруг которого вращалась так называемая жизнь. Только безумным коммунистам могла явиться мысль оживить всех мертвых. Оживить мертвых значило уничтожить мир Божий. Антон подумал, что идеи свободы и демократии вечны и непобедимы именно потому, что в их основе лежит разделение людей на живых и мертвых. Чем условнее, воздушнее грань, чем меньше отличается жизнь от смерти, тем прочнее и незыблемее в мире демократия и свобода. Высшая и последняя ступень свободы предполагала перманентную готовность к внезапному — в любое мгновение — переходу из жизни в смерть. Ясное яростное осознание этого факта превращало людей в несгибаемых демократов.