Место было сухим и теплым, но границы провинции, как выяснил Антон, не доходили до моря. «Низменность-VI, Pannonia» — так называлась эта провинция, входящая в свою очередь в более крупную — «Урал-Дунай 4». Километрах в трехстах вниз находилось когда-то огромное, но сейчас почти пересохшее озеро, в илистом дне которого добывали саламандр.
В провинции, где была школа Антона, в это время года уже начинались заморозки. Когда они шли утром на уроки, белая земля скрипела под ногами, как разбитая тарелка. Черный холодный воздух-наждак терзал легкие. Здесь же, в «Низменности-VI, Pannonia», трава и листья желтели медленно, как бы с неохотой. В воздухе носились прозрачные нити. На клумбе возле бассейна цвели крапчатые мохнатые цветы. Зола сказала, что это астры — последние осенние цветы.
Впервые в жизни у Антона было много свободного времени и мало дел.
Меньше всего на свете ему хотелось оказаться за забором, где гремели выстрелы, ревели, призывая граждан на свободные демократические выборы, громкоговорители, а на центральной, изрытой снарядами площади на специальных помостах под одобрительные крики толпы рубили головы проворовавшимся, обманывавшим народ чиновникам и бизнесменам. Посаженного на цепь голого председателя местного союза предпринимателей и банкиров заставляли грызть пластиковые акции трастового муниципального займа, по которым, естественно, никто не сумел получить обещанных дивидендов. Видимо, председатель готовился к крутому повороту судьбы, потому что буквально накануне выборов вставил себе искрящиеся титановые самодвижущиеся челюсти, которыми сейчас и щелкал пластиковые акции, как семечки. Будь его воля, он бы запросто перегрыз и цепь, на которой сидел. По законам провинции за мошенничество на фондовом рынке предусматривалось именно такое — съедение эмитентом необеспеченных реальными активами ценных бумаг — наказание. У негодяя были все шансы легко отделаться — поток пластиковых акций иссякал, титановые же челюсти не знали усталости. Такого шанса не было у недвижно застывшего в корыте с бетоном президента городской биржи недвижимости, занимавшегося, как выяснилось, махинациями с муниципальными квартирами. О том, что президент все еще жив, свидетельствовал его исполненный нечеловеческой тоски, устремленный в небо взгляд. Наверное, президент считал мгновения до переселения из бесконечно тесной бетонной квартиры-корыта в бесконечно просторную квартиру-небо.
Пусть другие школьники идут ранним утром на уроки труда. Другие люди отоваривают в очередях талоны на студень и свекольное рагу. Другие рабочие клепают в отравленных, задымленных цехах пистолеты и пулеметы, и обменивают их на хлеб и водку в коммерческих ларьках. Антон отныне не желал иметь к этому ни малейшего отношения.
Конечно, убивали и в пределах, ограниченных бетонными заборами. У Антона до сих пор стоял перед глазами падающий в реку транспортный вертолет, объятый пламенем и дымом. Однако некоторые «внутризаборцы», если их не душили в постелях малолетние или уже не столь малолетние «воспитанницы», доживали до весьма преклонного возраста.
В основном за забор смерть приходила из-за забора. Подобно радиоактивному излучению, смерть плевать хотела на заборы. Жизнь за забором была перенасыщена смертью. Антон ненавидел жизнь за забором за то, что она выплескивала сюда смерть. Как раньше ненавидел жизнь внутри заборов, искренне полагая, что смерть выплескивается оттуда. Сейчас он не знал, откуда она выплескивается. Людей было легче заставить перестать дышать, нежели ненавидеть друг друга. В основе жизни лежала идея смерти. В основе смерти лежала идея ненависти. Страну можно было уподобить огромным развалившимся часам. Смерть и ненависть — не знающему усталости и преград в виде высоких бетонных заборов — маятнику. Все в мире имело свой конец и начало, кроме раскачивающегося маятника. Часам, стало быть, несмотря на мыслимые и немыслимые разрушения, износу не было.
Антон часто думал об Антарктиде. Там — внутри стометрового круга смертельного излучения — жили по другим часам. Иногда Антону казалось, что принцип мироустройства, в сущности, один. Антарктида — тот же особняк (правительственный квартал), только за куда более непреодолимым — стометровым — забором. Но как тогда быть с идеями — воскрешения всех мертвых и каждому по потребностям? Неужели точно так же, как с идеями свободы, демократии и частного предпринимательства? В особняках элитного квартала столичного города провинции «Низменность-У1, Pannonia» никто всерьез не говорил о свободе, демократии и частном предпринимательстве. В Антарктиде, если верить Елене, возводили на Южном полюсе дворец для последнего в истории КПСС съезда воскрешенных и живых коммунистов, отпускали в супермаркетах товары без денег. «Но ведь и у нас, — подумал Антон, — каждый свободен делать что хочет, избирать и быть избранным в органы власти, покупать и продавать акции, то есть непосредственно участвовать в экономическом процессе».
Что-то тут было не так. Отсутствовало некое важное звено, без которого разрозненные умозаключения не сковывались в единую цепь. Антон не сомневался, что вдохнуть жизнь в ту или иную идею может один лишь Бог. Помещаемые на знамена и банкноты профили и лица реально существовавших людей здесь ни при чем. Как будто стояло две свечи: свободы и коммунизма. Отчего-то одна была погашена могучим ветром, другая — бережно вставлена в белый ледяной подсвечник. Антон склонялся к мысли, что Господь ошибся. И еще склонялся к мысли, что Он хочет исправить ошибку.
От Золы он узнал, что в городе имеется библиотека, где хранятся книги.
— Сколько там? — спросил Антон.
— Охранников? — спросила Зола.
— Книг!
— В зале не очень много, — ответила Зола. — В подвалах тысячи. Я однажды спускалась туда со старичком Монти.
— Так много? — растерялся Антон. Ему потребовалось два с половиной месяца, чтобы дочитать «Дон Кихота» до середины. Что же делать, если книг тысячи? Антону было трудно вообразить себе человека, сочиняющего книги. Наверное, сочинители книг были похожи на мифических «электронных людей», появляющихся, по слухам, во время грозы возле компьютерных центров, ядерных электростанций, линий электропередачи, одним словом, возле сильных источников энергии. Чего-то они там искали, эти не касающиеся земли люди, как бы нарисованные в воздухе светящимися фломастерами, без труда проникающие сквозь бетонные и металлические стены. Они не питали враждебных чувств к обычным — живым — людям, но иногда, когда что-то сильно их пугало, электронные люди кидались прочь, не разбирая дороги, и тогда им случалось пролетать сквозь живых людей, которые сначала падали без чувств, а затем тихо сходили с ума. Антон не знал ни одной книги, где бы описывалась современная жизнь. Откуда же тысячи? — Меня туда пустят? — спросил он.
— В зал, скорее всего, пустят, — предположила Зола, — а чтобы попасть в подвал, надо иметь разрешение из центра. Сначала направляешь туда анкету-запрос. Потом они присылают специальную карточку с твоими магнитными отпечатками пальцев. В подвале электронный — шестого уровня секретности — замок. Зачем тебе в эту пыль? — сладко потянулась Зола.
Антон подумал, что там, где отпечатки пальцев, ему не светит ничего, кроме тюрьмы.