— Реинсталляция, — Антон сам не заметил, как произнес его вслух.

Члены правительства с недоумением, но большинство с ненавистью уставились на него — покойника, в очередной раз ускользающего на каникулы.

— Реинсталляция, — твердо повторил Антон. — Возвращение к первоосновам свободы, демократии и рынка. Очищение священных понятий от наносной скверны времени и человеческого несовершенства.

— Это как-то связано с прогнозом погоды? — уточнил Ланкастер.

— Нет, только что пришло мне в голову.

— Здешняя радиация до того обострила умственные способности членов правительства, что ты можешь не тратить время на объяснения общего порядка. Суть нам ясна. Что ты предлагаешь конкретно?

— Амнистию всем, кто до сих пор не сложил оружие, естественно, в случае их отказа от продолжения вооруженной борьбы, — заговорил Антон как по писаному, хотя еще несколько мгновений назад не думал ни о чем конкретном. — Объявить фермерам и всем, кто трудится на земле, что определенная часть выращенной сельхозпродукции не подлежит изъятию, остается в их распоряжении. Разрешить рабочим изготавливать после смены из сэкономленного сырья товары народного потребления, чтобы они могли ими свободно, а главное, без посредников торговать. Гарантировать населению защиту от бандитизма. Очистить от рекламы телевидение, радио и газету, превратить их в настоящие источники правдивой информации. Провести реформу народного образования, детских и школьных учреждений, а также армии, соцобеспечения и общепита. Ну и так далее. Это не может не дать быстрых результатов, потому что у народа провинции, как и у нас, нет выбора. И правительство, и народ на краю пропасти. Если упадем, то вместе. И спасемся тоже вместе. Я убежден, у нас будет не триллион, а… гораздо больше. — Антон вдруг вспомнил, что про триллионы форинтов только что говорил вице-премьер без портфеля. Он чувствовал, что его слова ложатся на благодатную почву. Члены правительства были живыми людьми. Им был присущ инстинкт самосохранения. В данный момент он заключался в том, чтобы уйти от ответственности, от необходимости отстегивать триллион. Ответственность — триллион, — как отсрочку казни, брал на себя Антон. Даже у Николая оттаял ледяной взгляд. Николай отлично понимал: Антон кладет голову под топор, который упадет точно. Все молчали.

— Он предлагает немыслимые вещи, — прохрипел Гвидо, — раньше за такие слова сжигали живьем на площадях. Я помню, газета — коллективный агитатор и пропагандист! Он хочет вернуть нас к временам, когда писатели пописывали, а читатели почитывали! — посмотрел на Конявичуса. — Он — коммунист, преступник против свободы, демократии и рынка!

— Триллион, Гвидо, — напомнил капитан Ланкастер. — Или у тебя есть иное предложение? Кроме того, чтобы убить его, — кивнул на Антона, — немедленно.

— Есть, — зловеще произнес Гвидо. — Я его обязательно выскажу… Чуть позже.

— Я уже принял решение по твоему, предложению, — ответил Ланкастер. — Ты его обязательно узнаешь… Чуть позже.

35

До реинсталляции Антон жил относительно просто. Ел, пил, спал, посещал заседания правительства, занимался любовью с Золой, когда приходила его очередь. Параллельно с жизнью, как водится, тянулась смерть. Иногда она приближалась вплотную, тем самым урезывая параллельность. Иногда — несколько отдалялась, превращая параллельность в трапециевидность.

Антон привык к одновременности жизни и смерти, был готов к тому, что рано или поздно — скорее всего, рано — линии пересекутся и он заскользит по невидимой косой, которая не есть земная жизнь, — жизнь заканчивается после встречи со смертью, но и не есть смерть — земная смерть тоже заканчивается после встречи с жизнью. Стало быть, невидимая косая что-то третье — Богово. Отлынивать от нее у человека нет никаких оснований.

Так было прежде.

До тех пор, пока между двумя линиями не воткнулась на манер распорки захватившая Антона идея реинсталляции. Как и большинство идей, она не была непосредственно связана с категориями жизни или смерти. Однако произошло странное: под воздействием — излучением? — идеи сами жизнь и смерть превратились для Антона в нечто чисто умозрительное, годное лишь на то, чтобы быть приведенным в полное или неполное, что хуже, соответствие с захватившей его идеей.

Отныне Антон не ведал страха ни за собственную, ни за любую другую жизнь. Собственная смерть отныне казалась всего лишь досадной помехой в процессе осуществления реинсталляции. Единственно было жаль, что после его смерти идея попадет в чужие руки. Отчего-то Антон был уверен, что лучше других знает, как приводить жизнь в соответствие с идеей. Отныне не жизнь и смерть тянулись параллельно, но жизнь и проводимая Антоном в жизнь идея — программа — реинсталляции. Смерти как бы вообще не стало.

«Реинсталляция — победа над смертью!» — такой лозунг распорядился поднять Антон над городом на воздушном шаре. Каждое утро, выходя на лужайку перед особняком, плавая на спине в бассейне, Антон смотрел на висящий над городом воздушный шар, сообщавший народу провинции благую весть.

Когда однажды во время совещания, которое он проводил — Антон теперь часто проводил различные совещания, круг его подчиненных стремительно расширялся, — молодые финансисты в белоснежных сорочках и в лаковых штиблетах вздумали посмеяться над термином «реинсталляция», Антон вдруг выхватил пистолет, и только молниеносное проворство привыкших к неожиданностям финансистов, да еще то, что руки у Антона тряслись от ярости, спасло смехачей от верной гибели. Пули ушли в стену, одна — в телевизор. Антон подумал, что пошел по стопам Конявичуса.

Это было совершенно необъяснимо: будучи одержимым идеей, Антон промахнулся в ситуации, где раньше попал бы в цель с завязанными глазами. Больше в его присутствии над реинсталляцией не смеялись.

«Смотри, сам того… не… реинсталлируйся!» — заметила Антону Зола после ночного совещания, на которое он вызвал ее в качестве уполномоченного по правам человека, прямо из теплой постели.

После разговора в библиотеке Антон не искал встреч со Слезой. Его отношения с людьми зависели отныне от отношения людей к реинсталляции. Антон доподлинно не знал, как относится Слеза к реинсталляции, но подозревал, что не одобряет. Антон вообще смутно представлял себе, что одобряет, а что не одобряет СБ.

На него не произвели впечатления слова Конявичуса, что всякие идеологические — от слова «идея» — противопоставления сейчас бессмысленны.

— Что такое кризис? — спросил Конявичус. И сам же ответил: — Это когда внутри системы, ориентированной на одно, в нашем случае — свободу, демократию и рынок, множество ответственных исполнителей думают и поступают по-другому.

— Ты говоришь о классическом, то есть естественном кризисе, — возразил Антон. — Всякий естественный кризис конечен во времени. Наш кризис — бесконечен. О чем это свидетельствует?

— О чем же это свидетельствует? — с удивлением посмотрел на него главнокомандующий.

— Если кризис бесконечен во времени, — поднял в воздух палец Антон. В последнее время он часто выступал перед различными аудиториями и знал, что поднятый в воздух палец концентрирует внимание слушателей. — Это не классический, не закономерный, не естественный кризис — это вообще не кризис! Свободе, демократии, рынку альтернативы нет, потому что это вечные, внекризисные категории!