До экзамена по математике оставалось двадцать четыре часа. Я принес гитару в комнату отдыха и провел вторую половину дня, играя намного лучше, чем мог о себе вообразить. Я пропустил обед и забыл о дежурстве в столовой. Зато вспомнил вступление к «Skylark» и слова песни «But Not for Me». Я знал, кого встретила моя мама на тротуаре у «Бигелмэна», – меня, настоящего меня, вот этого самого. Шесть-семь часов спустя я встал, объявил слушателям: «Мне надо вызубрить учебник по математике», – и под плеск аплодисментов удалился в свою комнату.
Когда я раскрыл учебник математики, то вдруг понял, что знаю каждую страницу назубок, включая сноски. Я завалился на кровать и, уставившись в потолок, отметил, что его трещины складываются в математические символы. Кто-то в коридоре заорал: «Данстэн, к телефону!» Я поплелся к телефону и услышал в трубке голос Симоны Фейгенбаум. Она спросила, как я себя чувствую. Отлично, сказал я. Таблетка помогла? Думаю, помогла, сказал я. Хочешь еще? Нет, ответил я, но, может, ты придешь ко мне?
– Шутишь? – Она рассмеялась. – У меня еще все болит. К тому же мне надо готовиться к последнему экзамену. Потом еду домой; так что увидимся после каникул.
Я поплелся обратно в комнату и снова лег. Сон отказывался приходить до семи утра, когда выползшая из углов и укутавшая стены полная тьма не отправила меня в область бессознательного.
Некто, кто мог быть или же не мог быть мной, предусмотрительно завел будильник на время за час до экзамена. Тот же некто поставил будильник на столе подальше от кровати, заставив меня подняться, когда взвыл сигнал. Пошатываясь, я направился в душ и замер там под струями попеременно то горячей, то холодной воды, постепенно сознавая, что проспал и завтрак, и обед, что в данный момент я пропускаю два часа дежурства в столовой и должен сначала выжить на экзамене по математике, прежде чем смогу утолить голод. Я покопался в ящиках стола и обнаружил полпакетика «М&М», непочатую банку орехового масла и зеленоватые, в пятнышках соли, прилипшие ко дну пакета остатки картофельных чипсов. Я набивал этой снедью рот по пути на экзамен. Профессор Флэгшип бродил от стула к стулу, раздавал испещренные математическими формулами толстые пачки листов и приговаривал:
– Вам предстоит письменный тест, в котором вы из нескольких предложенных ответов выберете правильный. Подчеркните ответы, а для расчетов используйте синие тетради. – Обратившись ко мне, он добавил: – Удачи, мистер Данстэн.
Кажется, я отчасти ухватил смысл первых нескольких заданий. Все остальное было словно изложено на смеси древнеисландского и баскского языков. То и дело на две-три секунды я проваливался в сон; потом, повинуясь редким импульсам, заполнял страницу каракулями или царапал бессмысленные слова, с трудом всплывавшие на поверхность моего рассудка. К концу часа я сунул экзаменационные листы и синие тетради в стопку таких же на столе профессора и ушел с территории колледжа в студенческий бар, где жадно глотал пиво, пока снова не провалился в бессознательное.
Мой повторяющийся сон нагрянул снова.
Весь следующий день я провалялся в кровати, прислушиваясь к хлопанью дверей автомобилей и крикам прощаний. Поскольку я не помнил, что был в баре, то не понимал, отчего испытываю такое чудовищное похмелье. Когда я успел напиться? Я почти никогда не употреблял спиртного. Плохо способный соображать в то утро, я сделал вывод, что меня свалил грипп какой-то новой экзотической разновидности.
Память возвращалась урывками – будто фотовспышкой выхватывая из забытья призрачные мгновения вчерашнего дня. Я видел свою руку, вырисовывающую сумму при сложении карикатурного лица профессора Флэгшипа и тела льва со щетинистыми крыльями, торчащими грудями и возбужденным пенисом. Пару секунд надо мной крутилось маленькое желанное тело Симоны Фейгенбаум, и я подумал: «Вот оно, свершилось!» На чистом листе раскрытой синей тетради моя рука вывела аккуратными печатными буквами: «ГЛАВНОЕ В ПРОБЛЕМЕ ЭТО ЕЕ РЕШЕНИЕ». Я вспомнил, как положил экзаменационные листы на профессорский стол и наблюдал, уже много часов спустя, строгого бармена, протирающего тряпкой пять дюймов полированного красного дерева и ставящего увенчанный пеной стакан. Я вспомнил, где был и что делал. Это происходило в субботу, после выпускных экзаменов, и двор колледжа был полон родственников, увозящих своих сыновей и дочерей. Другие студенты, и среди них предположительно был я, садились в автобус, который шел в аэропорт.
Мир, в котором люди могли паковать чемоданы и забираться в отцовские автомобили, казался мне недостижимо далеким. Я вертелся в кровати до тех пор, пока за окном не стемнело и не уехала последняя машина.
По традиции наши педагоги вывешивали экзаменационные отметки на установленной во дворе застекленной доске объявлений до того, как разослать их по почте. Спустя некоторое время вокруг доски толпились студенты, высматривая свои и чужие оценки. Я собирался узнать свои результаты по английскому и французскому в следующий понедельник; по истории – не позже вторника, по химии – во вторник или среду. Относительно химии я питал неумеренные надежды. Что же касается вызывавшей дрожь математики, результаты объявят не ранее среды.
Гранты ожидали моего появления в О'Хэйр в воскресенье днем. В субботу я должен был позвонить им и подтвердить, что выезжаю; билет уже дожидался меня в аэропорту. Когда я обрел способность говорить связно, я позвонил за счет абонента в Напервилль и выдал бессовестную ложь насчет приглашения погостить у друга на Барбадосе – мол, если вы не возражаете… Сестренка моего друга съехала, так что я займу ее место, билеты уже оплачены, и его родня не против, потому что спать я буду в комнате у друга и высвобожу им комнату, которую они могут сдать…
Гранты очень расстроились, что не увидят меня, но ведь не за горизонтом и весенние каникулы. Фил спросил, не женского ли полу, случаем, мой друг. Я ответил, что нет, это Кларк Даркмунд. Так звали пухлого и розовощекого, как херувим, помешанного на порнографии парня из Миннесоты. Его поселили в соседнюю с моей одноместную комнату. Причиной переселения послужили разногласия с его бывшим соседом Стивеном Глюксманом из Грейт Нэк, что на Лонг-Айленде, по поводу места «Майн Кампф» в мировой философии. Да, сказал я, Кларк интересный парень. С ним можно классно поговорить, и все такое…
– Как сдал выпускные? – спросил Фил.
– Посмотрим…
– Узнаю моего Нэда, – хмыкнул Фил. – Ты, похоже, собрался удивить сам себя.
Поужинав в студенческом баре, я пошел в кампус. Когда я свернул на дорожку к общежитию, передо мной словно ниоткуда возник Хорст, обучавшийся здесь по обмену студент из Германии, который выглядел как модель из «Эсквайра». Будь Хорст похож на херувима, он бы напоминал Кларка Даркмунда, однако ничего ангельского в его внешности не было. Он улыбнулся мне:
– Ну, вот мы снова вместе, одни, в тихом закуточке. Поскольку ты сейчас трезвый, пойдем ко мне в комнату и разденем друг друга медленно, очень медленно…
Его предложение только усугубило мою депрессию, а мой ответ удивил меня самого еще больше, чем Хорста: