* * *
Дальше рассказывать почти и нечего. Швейцар отеля обнаружил мертвое тельце через полчаса после того, как он выскользнул из рук Этель, и к началу утренней смены уже все в отеле знали, что кто-то выбросил ребенка из окна одного из верхних этажей. Два полисмена принялись осматривать номера и другие помещения, а добравшись до подвала, обнаружили в одной из комнат изможденную девушку, засовывающую в наволочку окровавленные простыни. Она отказалась отвечать на их вопросы, но заявила, что ни недавно, ни вообще когда-либо никого не рожала. Медицинская экспертиза доказала, что ее заявление не совсем верно, и она была взята под арест, а впоследствии суд приговорил ее к смертной казни. В апреле 1893 года Этель Кэрроуэй рассталась со своей телесной оболочкой на конце веревки палача. В последующие несколько лет кое-кто из постояльцев отеля, проживавших на четвертом этаже, отмечали какую-то своеобразную атмосферу в холле у лифтов: некоторые находили, что там чересчур холодно даже в жаркие летние дни, кое-кому там казалось невыносимо душно в разгар зимы, а одна концертантка из Европы (меццо-сопрано Нелли Терразетти, прозванная Золотой Пташкой, гастролирующая по северным штатам с программой песен на темы волшебных сказок) жаловалась, что некая субстанция, которую она называла «мерзкой, мерзкой кашей», в холле у лифтов делала ее голос глухим. В 1910 году «Элефант» был продан новому владельцу, который сократил количество услуг, поднял цены и в 1916 году разорился. Отель простоял пустым, постепенно ветшая, до 1922 года, когда новые владельцы отремонтировали его и превратили в меблированные комнаты. В 1931 году очередные хозяева тоже разорились и продали здание под женский пансион. Ученицы городской академии для девочек Эри первыми сообщили о том, что видели на четвертом этаже женскую фигуру в черном; к 1961 году, когда обанкротившаяся академия наконец закрыла свои двери, призрачная фигура уже была наделена именем Этель Кэрроуэй, а когда двумя годами спустя «Элефант» вновь открылся, она начала являться регулярно, в отличие от залетной Золотой Пташки Нелли Терразетти. За несколько следующих десятилетий Этель приобрела определенную скромную, хотя и достаточную славу. В рекламном проспекте «Элефанта» ей посвящен довольно большой раздел, ее, несомненно, несколько идеализированный портрет висит над камином в главном вестибюле, а место преступления украшает бронзовая доска. Постояльцы, как любители, так и профессионалы в сверхъестественном, частенько проводят в отеле целые недели, ожидая ее появления. (К несчастью, никому из них так и не удалось осуществить свое желание.)
Но Этель Кэрроуэй появляется перед своим окном вовсе не для того, чтобы облечь себя еще большей славой или приобрести еще большую известность. Она делает это лишь по одной-единственной причине.
Она голодна.
* * *
Я уже рассказывал вам о Плохише и о тысяче глаз, впрочем, нет, о тысяче тысяч глаз, устремленных на ничего не подозревающего Звездного Мальчика, то бишь меня. Отныне я в той же непосредственной манере изложу вам суть удивительной тайны, разложив ее перед вами на метафорическом столе. Через всю свою жизнь я проносил кристально ясную, хотя временами и мучительную уверенность в собственном превосходстве над практически всеми остальными людьми. Или, чтобы вам было яснее: я практически всегда понимал, что я лучше других. Почти всех других.
Такое может заявить и круглый дурак, но его просто-напросто высмеют. Полоумный тоже может заявить такое, но его тут же упрячут в дурдом. Какая же судьба ждет с виду совершенно обычного человека, внешне совершенно ничем не примечательного, осмелившегося заявить о таком? Он рискует навлечь на себя гнев, недоверие и растущее раздражение окружающих или, попросту говоря, плевки, пинки и тычки исподтишка, несущуюся вслед брань и сталкивание в грязные канавы. Тем не менее, и это должно быть понятно, превосходство вышеуказанного смертного уже вызвало гнев, раздражение и даже ненависть тех, кто это понимал. Почему я немедленно стал предметом садистской и психопатической ярости Плохиша Тевтобурга? И почему мои приятели-одноклассники не защитили меня от преследований нашего общего врага? Изгнать меня из своих рядов их заставила не только смесь облегчения и страха, вовсе нет. То, что приводило в неистовство нашего врага, Плохиша, вызывало в их сердцах отчуждение и холодность по отношению ко мне. Даже не прикладывай я столько напрасных трудов по указанию им на их малейшие ошибки, не дополняй я на уроках их ответы с видом: И учтите, я знаю это, потому что умнее вас, произошло бы то же самое. Потому что они и так сознавали мое превосходство над собой. Они видели, каких усилий мне стоит подавлять улыбку, указывая нашей учительнице на ее многочисленные ошибки, и уж конечно, они не могли не заметить яркого внутреннего свечения души своего не по годам развитого товарища.
Теперь-то я уже умнее и практически никогда не говорю о таких вещах (ну разве что в отдельных благоприятных ситуациях, вроде как теперь). В двадцать с небольшим лет я плюнул на все это, понимая, что моя жизнь превратилась в катастрофу и что мои способности, так возвышавшие меня над прочими представителями человечества (как герои По сознавали свое превосходство над окружающими), вовсе не помогают мне преуспеть в окружающем мире. Я был обречен влачить существование в застенке (я считал тогда это застенком) жизни обычного смертного, обречен на жизнь, потраченную на бессмысленную работу, скучные развлечения, приводящие в отчаяние мечты. Внутренний свет моей души изрядно потускнел и более не навлекал на меня гнева завистников. Короче говоря, жизнь показала мне дулю и попросту украла у меня то, что принадлежало мне по праву.
Не все призраки мертвы, но только мертвых можно сосчитать невооруженным глазом. Человек замечает то, что творится под самым его носом, только тогда, когда поздно что-либо предпринимать.
И в этот момент на сцену выходит голод.
* * *
Моя жизнь утратила блеск еще до того, как я по-настоящему осознал, что начался процесс убывания. Учеба в средней школе проходила так, как я и описывал выше. В старших классах, которые должны были стать четырьмя годами все растущей славы и завершиться золотой медалью и стипендией в Гарварде или даже в Колледже Вильгельма и Марии, вылились в унылую череду троек и четверок, выставляемых мне безразличными тупицами, давно утратившими способность отличить истинно творческую личность от болтливого, лицемерного любителя шпаргалок. На первом же году, под псевдонимом Орион, юный Фрэнк Вордвелл написал для школьного литературного журнала целых три весьма недурственных стихотворения, которые в конце концов были отвергнуты: одно на том основании, что несколько самых замечательных строк было содрано из стихотворений великих поэтов-романтиков. Выходит, поэты становятся собственниками своих строчек? И значит, юноша вроде Фрэнка Вордвелла не имеет права воспользоваться этими строками даже в литературных спорах, которых он никогда не вел единственно по причине отсутствия родственных ему творческих душ? Очевидно, да, во всяком случае, по мнению редакторов школьного литературного журнала. Им просто чужда идея о том, что высказанное поэтическое слово становится общечеловеческим достоянием.
Я взялся за издание своего собственного журнала, в котором намеревался обнародовать свои самые сокровенные мысли и возвышенные мечты. Но яд уже принялся за свою разрушительную работу. Жестокое окружение, моральная изоляция, недалекие учителя — все это лишило мое перо свежести взглядов, и большая часть того, что я затеял, была попыткой излить свою обиду на всеобщее непонимание и отчуждение. И поднимающиеся из самых глубин моей души возвышенные мысли сталкивались лишь с окружающим мертвенным невежеством, превращаясь из блистательных героев с белокурыми локонами в каких-то уродливых беззубых карликов. А мои мечты, мои сказочные мечты, в которых я брал приступом все крепости этого мира, никак не хотели становиться на крыло. Сейчас я краснею при воспоминании о том, как внезапно остановившийся посреди того, что должно было стать яростной повестью о кошмаре и ужасе, мой талант, на самом взлете подбитый ограниченным миром, обратился за формой самовыражения не к Великому Воображению, а к популярным в те времена радиосериалам. Большинство сюжетов было позаимствовано мною из моего любимого Зеленый Шершень и Джек Армстронг, всем парням парень, равно как, полагаю, и некоторые из наименее пикантных диалогов.