Мария тряхнула головой, прогоняя никчемные мысли.
— Ну же! — приободрила она студентов, хмуро глядящих друг на друга. — Начинайте!
И Бронников начал. Он поднял футбольный мяч перед собой и грубо окликнул Жирова:
— Эй, могильщик! Чей это череп?
Жиров заглянул в шпаргалку и сбивчиво ответил:
— Одного шалопая. Бутылку вина вылил мне раз на голову, негодник! Этот череп, сэр, Йорика, королевского скомороха.
Бронников недоверчиво и удивленно воззрился на футбольный мяч.
— Этот?
— Этот самый, — подтвердил кивком Жиров.
Бронников сдвинул белесые брови.
— Бедный Йорик… — задумчиво проговорил он. — Я знал его, Горацио. Это был человек бесконечного остроумия, неистощимый на выдумки. Он тысячу раз таскал меня на спине. А теперь это само отвращение, и тошнота подступает к горлу. Здесь должны были двигаться губы, которые я целовал не знаю сколько раз…
Бронников снова вгляделся в «череп» и холодно усмехнулся.
— Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты? — с сухой горечью осведомился он. — Где заразительное веселье, охватывавшее всех за столом? Слабо тебе позубоскалить над собственной беззубостью? Ну-ка, ступай к лучшей манекенщице и скажи ей, какою она станет, несмотря на румяна в дюйм толщиною! Попробуй рассмешить ее своим предсказанием!
Он помолчал, потом покосился на Стаса и проговорил:
— Скажи мне одну вещь, Горацио.
— Что именно, принц? — отозвался Стас.
— Как ты думаешь: Александр Македонский представлял в земле такое же жалкое зрелище?
— Да, в точности.
— И так же вонял?
— Да, он вонял именно так, милорд.
Бронников скривился.
— До какого убожества можно опуститься. Что мешает вообразить судьбу Александра Македонского шаг за шагом — вплоть до последнего шага, когда он идет на затычку пивной бочки? Александр умер, Александра похоронили, Александр стал прахом, прах — глиной. А из глины сделали затычку для бочки.
Пред кем весь мир лежал в пыли,
Торчит затычкою в щели!
Продекламировав этот стишок нараспев, Бронников тихо засмеялся, и от его смеха Марии стало слегка не по себе.
…Через полчаса Мария объявила, что репетиция закончена и поинтересовалась:
— Может, порепетируем завтра?
— Завтра же воскресенье, — недовольно промычал Жиров.
— Действительно, — вклинился Стас. — Зачем гнать коней?
— Я тоже не приду, — подал голос Эдик Граубергер. — Мне надо писать реферат по Шредингеру.
Мария повернулась к Виктору:
— А ты что скажешь?
Бронников откинул со лба светло-русую челку:
— Я бы мог прийти. Но один я вам не нужен.
— Почему же? Мы можем порепетировать монологи.
Жиров хихикнул, но Бронников метнул в него холодный взгляд, и верзила стер улыбку с лица.
— К сожалению, вынужден отклонить ваше предложение, — спокойно проговорил он, пристально глядя на Марию. — Я не слишком забочусь о своей репутации, но вашей рисковать не хочу.
Мария почувствовала себя неловко. Об этом она и не подумала. А ведь Виктор Бронников далеко не ребенок. Да и она не так стара и безобразна, как привыкла о себе думать. Но парни смотрели на нее, и она вынуждена была изобразить добродушную улыбку.
— Неужели найдутся люди, которые смогут расценить репетицию вдвоем так? — насмешливо осведомилась она.
Улыбка, скользнувшая по губам Бронникова, была скорее условностью, чем проявлением каких-либо чувств.
— Такие люди находятся всегда, — сказал он.
Мария развела руками:
— Ладно. В таком случае прощаемся до понедельника.
Уже у двери Виктор Бронников вдруг остановился, оглянулся и тихо обронил:
— Я приду завтра. Только скажите, во сколько.
Мария на секунду задумалась:
— Давай часа в два. Устроит?
Виктор кивнул:
— Вполне.
Парень повернулся и вышел из репетиционной.
Мария достала сигарету, но не закурила, а задумалась. На душе было тревожно, томили неприятные предчувствия. Мысли снова и снова возвращались к просмотренной записи. Она должна была решить возникшую загадку — и не находила в себе силы даже подступиться к ней.
А теперь еще и Бронников пожалует завтра к ней в гости. Дернул же черт пригласить его! Мария вспомнила холодный, словно глаза парня сделаны из какого-то тяжелого и грубого металла, взгляд и поежилась.
Закурив, окинула взглядом стены репетиционной и вдруг испытала что-то вроде острого приступа клаустрофобии. Увы, не новость. Клаустрофобия не покидала ее все последние дни. Атмосфера ГЗ заставляла Марию чувствовать себя разбитой и подавленной — что-то нездоровое и безумное витало в этих стенах.
Мария призналась себе, что чувствует себя здесь как в тюрьме. Глупо, конечно. Она ведь могла в любой момент выйти отсюда. Покинуть территорию ГЗ, сесть в автобус и уехать подальше — в Царицыно, в Коломенское, в Переделкино, туда, где простор, где много деревьев и воздуха…
Однако Варламова не сумела сосредоточиться даже на этой мысли. Ей мешало какое-то смутное беспокойство, подпорченное усиливающимся раздражением.
Она затушила сигарету в пепельнице, взяла со столика ключ от репетиционной, сжала в пальцах костяной набалдашник трости и захромала к двери.
В коридоре ее неожиданно обхамила уборщица.
— Куда прешь? — рявкнула бабка. — Не видишь — я здесь мою! Ходют и ходют… Даже в субботу от них покоя нет!
Мария извинилась, обошла мокрый участок и захромала дальше.
— Покажу тебе… — прошипел у нее за спиной тихий старушечий голос, — ад.
Варламова остановилась, по коже пробежала холодная волна.
— Что вы сказали? — хрипло спросила она.
Старуха удивленно на нее воззрилась. Мария сглотнула слюну и повторила вопрос:
— Вы что-то сказали?
Старая карга пожала плечами и ничего не ответила. Опустила голову и продолжила возить тряпкой по полу, бормоча себе под нос:
— И ходют, и ходют… Ни минуты покоя! Когда уже находются?
4
Проходя мимо двери с табличкой «Кафедра опережающих исследований», Мария замедлила ход. Конечно же, на кафедре сейчас — по причине выходного дня — никого нет. Но что-то заставило ее положить пальцы на ручку и опустить ее вниз.
Дверь приоткрылась.
Мария заглянула в кабинет, и брови ее приподнялись от удивления. За широким полированным столом со стаканом в руке сидел Завадский. Перед ним стояла ополовиненная бутылка коньяка.