С карманами проще, их можно до отказа набить кусками гибкой проволоки, крапчатыми камнями, разноцветными стекляшками, черными, морщинистыми, как изюм, прошлогодними ягодами шиповника, и что там еще я всегда волоку домой с пустыря и аккуратно складываю в коробку, надписанную красным фломастером: «Сокровиша» – криво, буква «к» смотрит в другую сторону и «щ» без хвостика, но так даже лучше, никому не понятно, почти тайный шпионский шифр.
А немецкую монетку с удивительной надписью «1/2 марки», отчеканенную в, страшно подумать, тысяча девятьсот пятом году, я храню до сих пор, хоть и трудно в это поверить, я же все на свете теряю, у меня даже часы подолгу не живут, куда-то деваются, исчезают прямо с руки. А тут – крошечная монетка, найденная на пустыре тридцать с лишним лет назад, куда угодно могла успеть закатиться за эти – одиннадцать? двенадцать? тринадцать тысяч дней. Но нет, ничего, цела, висит на цепочке, которую я, конечно, не ношу наяву и почти никогда не снимаю во сне.
Будь моя воля, остался бы на том пустыре навсегда, или хотя бы до ужина, на который хочешь, не хочешь, а позовут, высунувшись из окна, и в это время лучше оказаться где-нибудь на виду – если, конечно, хочешь, чтобы завтра опять выпустили во двор.
Но пока мы с тобой бродили с полными карманами новых сокровищ, почти по пояс в траве, мне было плевать на все, поэтому ты всегда спохватывался первым, говорил: «Пошли, я тебя провожу, переведу на ту сторону, я же все-таки старше», – вот только бы лишний раз похвастаться!
Впрочем, мы оба знали, дело вовсе не в том, кто старше, просто тебе очень нравился мой придуманный плащ-невидимка, он у нас один на двоих, и так здорово было идти в нем вдвоем мимо взрослых, застывших у здания почты, тихонько хихикать от радости, убеждаясь, что они нас не видят, крепко держась за руки, перебегать дорогу, в обнимку нестись по улице до самой кирпичной стены, которую я перелезу и окажусь во дворе, где мама и тетя Валя не обратят никакого внимания на мое внезапное появление, они сейчас, ругаясь, собирают белье, сорванное с веревки внезапным порывом ветра, а тебе еще возвращаться обратно, поэтому плащ-невидимку можешь оставить, мне не жалко, в следующий раз представлю, что у меня есть новый, это очень легко.
А сколько раз мне приходилось прогуливать школу – конечно, из-за тебя. Даже в самые первые годы, когда учеба еще не успела мне надоесть, и оставалась надежда, что на одном из уроков нам все-таки начнут объяснять нечто по-настоящему важное и интересное, откроют один за другим сто невероятных секретов про жизнь, ради которых, собственно, и придумали школы. А зачем бы еще?
Но когда ты говорил: «Встречаемся в пятницу, прямо с утра», – я, не раздумывая, сворачивал в соседний подъезд, перекладывал в карманы яблоко и бутерброды, прятал ранец с учебниками на тетисашином чердаке, где под сваленными в кучу пустыми коробками у меня был надежный тайник, шел на бульвар, на трамвайную остановку и ехал туда, где ты меня ждешь.
Всякий раз это оказывалось какое-нибудь новое место, поди его отыщи, когда еще ни разу там не был, и вообще очень плохо пока знаешь город, толком освоил всего два маршрута: в школу и в библиотеку, куда можно ходить одному, без родителей. И конечно, только пешком, какие трамваи-троллейбусы, даже думать не смей! Ездить без взрослых, самостоятельно пробивая выданный на дорогу талон, мне разрешат только летом, после четвертого класса, да и то неохотно, потому что некому будет сопровождать меня трижды в неделю после уроков в строго рекомендованный врачами бассейн, а потом, два часа спустя, встречать и везти обратно.
Но к тому времени я уже стану опытным путешественником, которому однажды удалось добраться с тремя пересадками аж до Селекционного института, а это уже совсем окраина, дальше только аэропорт. Однако выбора не было, ты ждал меня именно там, хотел показать, как живут неизвестные нам, скорее всего марсианские растения под прозрачным пластиком парников, как юные лаборантки в белых халатах вынесли погулять по траве черепашку, чей панцирь то ли помечен, то ли случайно заляпан оранжевой краской, как строгие дяденьки в костюмах и галстуках рисуют шпионские знаки на глиняных горшках с рассадой, как институтский парк незаметно превращается в лесопосадку, за которой внезапно обнаруживаются железнодорожные рельсы, за ними глубокий овраг, а за оврагом начинаются заброшенные сады, где на деревьях уже переспела айва, душистая и очень терпкая, ни за что не стал бы есть ее дома, даже в компоте, но когда мы вместе лезем на дерево, чтобы собрать урожай, можно слопать целых шесть штук, не поморщившись. А потом, закутавшись в теплую куртку, одну на двоих, мою, сидеть рядом на толстой ветке, ежась на первом холодном осеннем ветру, метрах в пяти, наверное, от земли, но мне тогда, конечно, казалось – почти в километре, от такой невероятной высоты кружилась голова, и в глазах плясал разноцветный туман. Это было скорее здорово, чем страшно, отличное приключение, чем бы оно ни закончилось, хотя лучше бы не заканчивалось – вообще никогда.
И я, честно говоря, до сих пор не понимаю, почему в какой-то момент всегда приходилось спускаться с этих айвовых небес на землю и возвращаться домой, нетерпеливо гадая, где встретимся в следующий раз: в закрытом на зиму парке аттракционов? на опустевшем пляже? на утреннем сеансе в кино? Заранее ясно одно: добраться туда будет непросто.
Но я доберусь.
В юности мы наконец-то стали соседями, жили на одной улице, и это были хорошие времена, хотя мне в ту пору часто казалось – плохие. Но только в те дни, когда тебя не пойми где носило, и ты не влетал в мою комнату без предупреждения по несколько раз на дню – спросить, как дела, не дослушав ответ, залпом допить мой кофе, нечаянно смахнуть со стола стопку книг, локтем пихнуть: «Ух ты, смотри, на каком интересном месте открылась», – и убежать, крикнув уже снизу, в окно: «Вечером, как договорились!»
«Как договорились» – это почти всегда означало «на крыше», потому что ты их в ту пору коллекционировал, всякий раз назначал встречу на какой-нибудь новой, щедро делился своими сокровищами, и моя дурацкая голова кружилась практически каждый день, но только после того, как мне удавалось найти нужный подъезд, тайную дверь на черную лестницу, выход с технического этажа, или просто отверстие в потолке, за края которого приходилось цепляться, подпрыгнув, а потом подтягиваться на руках, натренированных не в спортзале, а годами такой вот прекрасной практики – невозможно не подтянуться, когда точно знаешь, что ты уже сидишь наверху с биноклем, или бутылкой вина, или банкой мыльной воды и газетой, свернув которую в трубку, можно пускать такие огромные пузыри, каких мир доселе не видывал – пусть плывут над городом на радость редким прохожим, которым посчастливится вовремя посмотреть вверх и увидеть в предвечернем синеющем небе наши с тобой осторожные выдохи во всем их блеске и радужном великолепии, диаметром – ну, не два метра, конечно, но иногда, сам знаешь, так охота приврать.
В ту пору у нас было одно пальто на двоих, даже не пальто, а черный бушлат, мне его подарил приятель, поступивший после школы в мореходное училище, чтобы своими глазами увидеть дальние страны и города, Сингапур и Лас Пальмас, Сциллу с Харибдой, Йокогаму, Варну и Гамбург, джиннов, сотворенных из бездымного пламени, Гуанчжоу, Ливорно, чончонов, пингвинов, Бомбей, песьеглавцев и лотофагов, Антверпен, Южно-Китайское море, страну Пасиай, что к югу от Баласиана, в десяти днях пути, Балтимор, где все ходят в фирменных джинсах и пьют кока-колу – словом, все разнообразие мира, но, проучившись полгода, не вынес муштры и сбежал, а его казенный бушлат, осиротевший сосуд для хранения будущих мореходов, достался в итоге нам. То есть сначала мне, и это оказалось чертовски кстати, потому что с деньгами в ту пору было хуже, чем просто никак. Ботинки, практически новые, в точности моего размера мы с тобой еще в ноябре случайно нашли в одном из чужих подъездов, по дороге на крышу, с которой, я помню, открылся потом лучший в городе вид на закат. Но без пальто зимой даже на юге не сахар, три старых свитера, один на другой, хороши только для коротких, как на войне, перебежек между домами, а для долгих спокойных прогулок уже немного не то.