Он вздрогнул, покрылся пупырышками страха. Раздался странный звук, еще не узнанный, но уже страшный: потрескивание сотен тугих луков. И тут же, заглушив все, пронесся свист, которого он никогда не слышал и, возможно, не услышит: жуткий и вместе с тем сладостный, от которого замерло сердце и одновременно вскипела кровь – коротко и звонко запели сотни тугих тетив, выбрасывая стрелы. И тут же частые щелчки жил о кожаные рукавицы, что тоже слились в странный звук, заставляющий шерсть подняться на загривке и одновременно вскипятить кровь.
Он видел, как на стенах, где открыто стояли люди с камнями в руках, будто пронесся ветер, сметая сухие листья. Люди падали по эту сторону и по ту, кое-кто повис, свесив головы и руки, кто-то метался по стене, пронзенный стрелами, еще не понимая, что поражен насмерть, кричал, падал…
Рус, не веря такому ошеломительному успеху, взмахнул рукой, приказывая наложить стрелы снова. На стене начали появляться новые люди, растерянные и ошалелые, снова заскрипели тугие луки, запели стрелы. Рус услышал частые щелчки, но стреляли уже не разом, били выборочно, ибо защитников на стенах почти не осталось.
– Сейчас бы в самом деле на приступ! – крикнул Сова.
Рус с сожалением смерил на глаз высоту тына:
– Мало вязанок набросали… Вряд ли с ходу одолеем. А терять людей не хочу.
– Они не воины! – сказал Сова с презрительным облегчением. – Кто ж знал, что здесь не люди, а бестолковые куры?
– Не воины, – согласился Рус счастливо. Он тоже чувствовал презрительную жалость к дуракам, что так открыто стояли на стене. – Что за племя непуганых дураков?
– Иудеи, – бросил Сова с еще большим презрением. – Тупой народ!
– Тупой как валенок, – согласился Рус. – Но мы не знаем, что они там наготовили по дурости за стенами. Сами пусть ноги ломают, туда им и дорога, а нам каждый скиф дорог.
Сова усмехнулся самым краешком губ. Хотя волхв и велел новый народ именовать народом Руса, русами, но сам Рус мнется, называет по старинке.
– Жаль, – сказал он, – солнце не задержать…
– Можем ворваться ночью, – предложил Рус горячо. – Хворостом забросаем до темноты, наши умельцы собьют даже лестницы. Через стену перелезем, а там только до ворот пробиться!
Сова сказал сожалеюще:
– Нельзя.
– Почему?
– Ночной бой опасен.
Рус оскорбленно вскинулся:
– Почему это? Им не опасен, а нам опасен?
– Резня опасна всем, но в своем доме и стены помогают. Я уже молчу, что иудеев там как червей в могиле. Куда и бежать в потемках…
– Подожжем дома! – бросил Рус запальчиво.
– А когда вокруг огонь, дым, все бегают и вопят, то даже местные теряют дорогу. Родных звезд в дыму и огне не узреть! Женщины и дети будут швырять из окон камни и горшки, и – поверь! – от этой дряни наших героев погибнет больше, чем от мечей.
Багровый шар уже наполовину погрузился за темный край. Небо было кроваво-красным, словно кровь избиваемых иудеев забрызгала небосвод, но скоро эта кровь стечет, все померкнет, и наступит долгая ночь, а за ночь даже самые никчемные сумеют хоть как-то да укрепить слабые места.
– Будем ночью готовить хворост, – сказал он зло. – Чтобы утром сразу!.. Едва забрезжит рассвет!
Сова сдвинул плечами:
– Мужчины, конечно, не кони… но им бы тоже перевести дух. А женщины и дети много ли хвороста в потемках соберут? Ладно, я погляжу, что удастся сделать.
Рус зло проводил взглядом его мускулистую спину. Сова не спорит, но бывший, а теперь и нынешний воевода, хотя его никто им не назначал, себе на уме. И, похоже, оставив ему княжескую власть, воинскую мощь все больше забирает в свои руки. А что есть князь без поддержки мечей?
Воинский стан разбили хоть не близко, но на виду у града. Со стен явно со страхом наблюдают за кострами, а их Рус велел жечь и ложные, пусть враг страшится численности. Повозки с женщинами и детьми остались далеко позади, придут только утром, тогда костров будет много больше.
Он огляделся, лег прямо на землю. Хотел положить под голову толстое полено, но недостойно мужчины так разнеживаться, и, уже засыпая, подозвал Буську:
– Я малость сосну. Чуть что – буди. И вот еще что… Подстрели-ка мне зайца. Больно зайчатины захотелось.
Буська запротестовал:
– Да где я возьму зайца среди стана? А отлучаться далеко ты сам не велел!
Рус рыкнул:
– Тебе князь велит аль не князь? Выполняй, дурень.
Смутно чувствовал, как с ног стаскивают сапоги, потом был мрак, а очнулся освеженный, бодрый, полный сил. В глаза светил полумесяц, желтый, как лицо мертвеца, но звезды уже исчезли на светлеющем сером небе. С востока по небосводу разливался нежный алый румянец.
Он лежал в багровом кольце огня. На миг метнулся страх, но из-за пламенных стен звучали мощные уверенные голоса, и мускулы расслабились. Он украдкой перевел дыхание. Пусть никто из зрящих не заметит, что князь едва не пустил лужу от страха.
Да, огонь хоть и победно рвется до небес, быстро и яростно выстреливает ввысь молниями искр, но костры отстоят один от другого на пять-десять шагов. Да и то полыхают только по краю стана. А в самой середке вытоптанного поля вповалку лежат крупные мужские тела, кого где застала ночь. Иные прижались друг к другу, сохраняя тепло, другие разметались во сне: чуют тепло костров. Воздух чист и сух, без привычной утренней влаги, тумана, сырости.
Голодную слюну ощутил раньше, чем ноздрей коснулся запах жареного мяса. Повернул голову:
– Ого, чем там пахнет?
Среди стана горел только один костер. Буська сидел на корточках, поворачивал вертел над красными углями. Рус ощутил идущий от них сильный сухой жар. Запах жареного мяса стал сильнее, он уже ощутил, как захрустит румяная корочка, потечет сладкий сок, и в животе тоскливо взвыл желудок.
– Молодец! – похвалил Рус. – Говорил же, все можно сделать! Долго за ним бегал?
Буська отмахнулся:
– Вовсе нет. Вышел, смотрю – заяц яму роет. Ну, ихний заяц, иудейский! А потом еще и присел, раскорячился. Я прицелился, спустил тетиву… С одной стрелы насквозь, даже мяукнуть не успел.
– Забор?
– Заяц, – обиделся Буська. – Разве забор может мяукать?
– Да ты так рассказываешь, – засмеялся Рус покровительственно. – Тащи своего зайца.
Он рвал зубами еще горячее мясо, брызжущее кровью и соком, довольно скверное, но мужчины не перебирают, а с каждым проглоченным куском в тело вливалась свирепая сила. Наконец отшвырнул кость.
– Подать коня!