Да и весь он слишком груб, неопрятен, плохо пахнет. Она же вся как нежный цветок, ее боги создали для себя, а сюда попала по их недосмотру, она не для людей…
Он на миг оторвался от ее губ, дико взглянул в раскрасневшееся лицо. В ней тоже просыпалось желание, он чувствовал. Желание к нему, дикому и грубому кровавому псу. И если ее не отпускать, если целовать так же нежно, то…
Она старается не задеть его рану, понял он внезапно. Она прильнула к нему справа, упирается в плечо, чтобы не сделать больно. Она все время помнит, она заботится!
Будто отрывая от земли гору, он задержал дыхание, заставил себя поднять голову. Ее лицо было обращено к нему, глаза закрыты. Она тянулась распухшими губами, она хотела и ждала его губ, его рук, его жара.
«Боги, – сказал он себе смятенно. – Как я жажду ее! Я схожу с ума». Как бы ни пытался орать на нее, игнорировать, разжигать в себе вражду, но стремится к ней так неистово, что все каменные заборы, которые воздвигал, сам же и расшибает лбом. Никогда никакую женщину не жаждал так страстно держать в руках. Нет, даже быть рядом. Даже просто видеть ее!
Он заставил себя отпустить руки. Словно двигая гору, сделал шаг назад. Она открыла глаза, чувствуя холодную струю в ее теплом счастливом мире. Его лицо дергалось, в нем была мука.
– Я уезжаю на три дня, – сказал он хрипло. – Князь велел… Тебе здесь ничего не грозит. Но если ступишь за пределы терема, я велел стражам помнить, что ты не женщина, а воин! Воин враждебного племени, который находится в плену.
Он повернулся и пошел быстро, почти побежал. Она смотрела в удаляющуюся спину, еще не чувствуя ни гнева, ни страха, только росло ощущение потери. Словно ее вырвали из счастливого мира или из нее вырвали душу. Неужели он не ощутил того жара, который возник от соприкосновения их тел? И который вошел в ее плоть, расплавил, как воск на солнце, наполнил счастливой истомой?
Или скрывает, не хочет явить врагу свою слабость?
Она услышала внизу голоса, потом дробный перестук копыт. Стражи бросились отворять ворота. Ингвар пригнулся на коне, его синий плащ развевался по ветру. Конь перешел в галоп, тяжелые створки медленно пошли в стороны. Ингвар едва не разбил о ворота ноги в стременах, так спешил вырваться на улицу, так бежал из терема. Навстречу ночи!
Медленно, чувствуя тянущую пустоту, она пошла в свою комнату.
Да, она могла бродить по терему свободно. Стражи не мешали, она даже не чувствовала их ощупывающих взглядов. Зато во дворе могла пройти не дальше отхожего места. Даже в сторону колодца дорогу перекрывали вежливо, но твердо. Она ловила любопытствующие взгляды той челяди, которой доступ в терем был закрыт. Что уж о ней говорили между собой, могла только догадываться.
Лишь поздно ночью, набродившись по многочисленным комнатам и надивившись на невиданные и даже неслыханные богатства, она упала наконец в роскошную постель, но и тогда не могла заснуть сразу. Нежнейшая ткань легко сминалась под ее пальцами, но тут же складки исчезали, и шуршала вовсе непривычно. Сколько Ольха ни пыталась понять, из чего сделано, даже в голове стало горячо от прилива крови, но так и не поняла. Она знала ткани из льна, шерсти, еще можно было сплести хоть лапти, хоть веревки из лыка. Но это не шерсть, не лен, не лыко!
Забылась за полночь, спала чутко, а проснулась почти на рассвете. Быстро умывшись, спустилась вниз к стряпухам. На кухне было холодно, огонь в очаге не горел. Мальчишка-поваренок спал на лавке.
Стараясь никого не будить, Ольха высекла огонь, раздула искорку, подкладывая смолистые лоскутья бересты. Пришла заспанная Зверята, удивилась:
– Не спится? Какая же ты княгиня!
– А что, – спросила Ольха удивленно, – княгини должны спать долго?
Зверята усмехнулась, пожала плечами:
– Всяк лодырь мечтает, что ежели бы он был князем… а она – княгиней, то ели бы только мед и сало, спали бы ночь напролет, среди дня засыпали бы на часок-другой, а вечером ложились вместе с курами…
– А ты как думаешь?
– Я навидалась князей и воевод. Чем выше забирается, тем ноша тяжелее, а работы больше. Это не сказка, а жизнь, милая.
Она замолчала, прислушалась. Со двора доносился стук подков, конское ржание. Послышался могучий голос, настолько мощный, что с потолка посыпалась труха, как при землетрусе.
– Пойди взгляни, – предложила Зверята. – А я тут сама управлюсь. Все же не княжье дело сажей пачкаться!
«Какая я здесь княгиня?» – подумала Ольха с горечью. Пленница, и тому рада, что дадут на кухне горшки от сажи поскрести. Все же не взаперти!
Небо было ярко-голубое, солнце только что высунулось краешком из-за черной стены леса, ослепило глаза. Двор был заполнен сильными голосами, уверенными и веселыми. Над головой челяди высились на конях, медленно двигаясь к крыльцу, двое витязей. Одного Ольха узнала сразу: Асмунд, второго припомнила с заминкой. Он был тогда с великим князем, когда впервые увидела Олега Вещего: боярин Студен. Если двое других, Черномырд и Лебедь, что тогда с Олегом рассматривали карту земель, были явными русами, то этот явно полянин. Во всяком случае, славянин, потому что волосы падают на плечи свободно, а бороду и усы не бреет, разве что подравнивает слегка.
Она ощутила, что присматривается к Студену с особым вниманием. Он не простой дружинник, среди тех своими глазами видела немало полян, рашкинцев, уличей. Нет, Студен – знатный боярин, с ним советуется великий князь. Ему доверяет чем-то командовать, чем-то править во всем этом огромном княжестве, которое и княжеством уже не назовешь из-за агромадности…
Асмунд, бросив поводья гридню, соскочил с неуклюжей медвежьей грацией. Она видела, что воевода уже немолод, мог бы слезть спокойнее, как подобает солидному знатному воеводе, но мужчины до старости остаются мальчишками – ему нравится показывать окружающим, что не уступает молодежи, все так же силен и быстр, а что эти соскоки даются все труднее, знает он один.
Студен же, будучи явно моложе, слезал с коня так, что Ольха только по этому узнала бы в нем славянина. Медленно, величаво, со славянской ленцой, опираясь на руки подскочивших гридней, отдуваясь. Она ждала, что его и в терем поведут под руки, но в волчьей стае русов Студен малость соотносил свои обычаи с их привычками, потому лишь похлопал их по плечам и пошел сам, не в меру отдуваясь, вздыхая и выпячивая живот.
Ольха улыбнулась: Асмунд втягивает живот, потуже перехватывает широким поясом, не хочет распускать, жаждет продлить период жизни бравого воина, а Студен распускает нарочито, для большей чести и уважения! Для того и бороду отращивает… Что за разные обычаи! И уже не поймешь, какой правильнее. Хотя Студена понимает, в их племени мужчины тоже спешат состариться, чтобы поскорее сесть на довольство детям, на их прокорм.