За пологом шатра раздались пронзительные звуки дудок, рожков и – удивительное дело! – сладкие звуки лютни. Донесся дробный топот женских ножек, игривые голоса. В шатер заглянули женские головки, пахнуло ароматом благовоний. Увидев по темным лицам хана и его гостя, что обоим не до развлечений, исчезли, а звуки стихли, словно обрубленные саблей.
Хан сказал медленно:
– Прости, если сможешь. Я все-таки поступлю, как велит мне моя старость и мудрость моих старых родителей… Знаю, истинная мудрость редко бывает вознаграждена… здесь, на земле, но боги все видят. Как свои, так и чужие. Пусть будут моими судьями.
Когда затихли шаги разъяренного Варяжко, неслышно отодвинулся полог. Из внутренних покоев шатра появилась старая жена Кури, что делила с ним все беды и радости. Она села рядом, прижавшись плечом.
– Он… уже не вернется?
– Разве я поступил не верно? – ответил он вопросом на вопрос.
Она кивнула:
– Да, новгородский князь Вольдемар не зря передал тебе через тайных людей столько злата. Ты верен… выгоде.
В ее голосе была издевка, но он чувствовал в нем ласковое одобрение.
– Какой выгоде?
Ее сухонькая рука ласково коснулась его седых волос.
– Говорят, новгородский князь хитер и прозорлив… но на этот раз зря истратил деньги. Ты ведь и так бы остался в стороне от междоусобной войны, верно?
Страшно ржали кони в Родене. К концу недели, когда кончились харчи, пришлось резать лошадей. Рвались и бились одни, зачуяв смерть на острие ножей, в смертной тоске кричали другие, пока что избегнувшие той же участи.
В бою погибнуть на полном скаку или вот так, когда с посеревшим лицом к тебе подходит человек-друг, помертвевшими губами шепчет ласковые слова, а сам отводит глаза. И боевой друг-конь вдруг понимает, почему хозяин не смотрит в глаза, почему прячет за спиной острый нож…
Ночью вартовые часто били тревогу. Чудилось, что новгородцы уже взбираются на башни, разбивают ворота. Впрочем, Владимир на самом деле велел тревожить защитников, изматывать ложными приступами. Для этого целый отряд в потемках скользил под стенами, нарочито позванивал оружием.
Прошла еще неделя, вторая от начала осады. Под утро крупный отряд из Роденя пытался пробиться к воде, но был истреблен. Взятые в полон двое израненных дружинников сказали, что в крепости нет воды. Иссякает последний родник, войско страдает от жажды. Раненые мрут как мухи, здоровые страдают от жажды. Остатки еды отданы князю с женой и боярами, простой люд уже съел кошек и собак, ловят крыс, лошади остались только у великого князя.
– Что говорят о сдаче? – допытывался Владимир.
– Не ведаем… – прохрипел дружинник.
Его утащили, за ним оставался кровавый след. Владимир повернулся к Роденю. Закатное солнце освещало зубчатые башни, те казались залитыми кровью.
Еще через три дня утром к Владимиру вбежал Кремень. Лицо его расплывалось в довольной усмешке.
– Посольство из Роденя!
Владимир всмотрелся в его довольное лицо:
– Чего ржешь? Никак сам Блуд пожаловал?
– Как в воду смотришь, княже.
– Зови.
Кремень метнулся к двери. Он слегка прихрамывал, но в движениях оставался так же быстр, как и до посылки его в Киев для переговоров с Блудом. И так же предан.
Что-то шевельнулось в душе Владимира. Он бросил вдогонку:
– Когда приведешь, останешься. Твой знакомый как-никак.
Кремень обернулся, обезображенное шрамами лицо прояснилось.
– Спасибо, княже.
Блуд вошел в сопровождении двух гридней Владимира. Повинуясь знаку князя, оба неслышно исчезли. Блуд вопросительно оглянулся на Кременя, посмотрел на князя. Владимир сказал весело:
– Это моя правая рука, старший гридень Кремень… Ничего без него не решаю! Ну, с чем пожаловал? Погодь малость, сейчас принесут поесть.
Блуд с неудовольствием отвел взгляд от вспыхнувшего гордостью Кременя:
– Ярополк готов сдаться. Уже кошек и собак пожрали, воробьев и ворон бьем…
– Птичек-то пошто обижать? – удивился Владимир насмешливо.
– Жрать-то надобно.
– Так сдавайтесь, – ухмыльнулся Владимир. – Будет вам жратаньки.
Блуд сказал устало:
– На твою милость?
– А почему нет?
– На это не пойдут. Ни Ярополк, ни его дружина. Княже, с Ярополком дружина великого Святослава! Ее никто не побеждал, даже ромейский император Цимихсий заключил мир, снабдил продовольствием и с почетом проводил до самой границы! Тебе пока помогают боги…
Владимир сказал грубо:
– Боги помогают сильным. А слабых да ленивых они просто ненавидят. Только и ждут случая, чтобы зничтожить!
Блуд покачал головой:
– Значит, не хочешь говорить о мире?
Из двух дверей пошли рядами гридни, держа на широченных подносах, похожих на щиты для пеших, роскошные блюда. Комната наполнилась запахами жареного мяса, печеного и вареного, в широких супницах ставили густую наваристую уху, на широких подносах – жареных лебедей, перепелов. Владимир улыбался, глядя на исхудавшего боярина. Как ни крепится, а голодный блеск в глазах говорит сам за себя…
Ели в молчании. Владимир трапезовал неспешно, чтобы дать Блуду поесть вволю. Тот пробовал есть степенно, но вскоре хватал с подносов обеими руками, на зубах трещали кости, он глотал их тоже, а голодный блеск все не гас.
Когда принесли хмельной мед, Владимир сказал сыто:
– Сам видишь, когда так едим и пьем, то на рожон лезть неохота. Это вам уже все одно. А мы сами хотим мира… Но мои условия мира могут вам показаться… твердоватыми, как это мясо.
Блуд дышал тяжело, пояс распустил весь, еда едва не лезла из ушей.
– Не покажется, княже. Да и мясо вовсе не жесткое, зря винишь повара. Ярополк готов сдаться на твой суд. Просил лишь не зверствовать над его дружиной. Воины исполняли его волю. Да и Родень просит не разорять.
Кремень сказал предостерегающе:
– Там есть такие, кого стоит повесить прямо на городских воротах!
Владимир похлопал его по плечу, успокаивая, а Блуду сказал легко:
– Сам знаешь, эти условия приму. Зачем мстить дружине, если она станет моей? А Родень – крепость, защита от Степи. Последний дурень я бы был, причини ей вред! А вас не дурень сюда загнал, так ведь?
– Не дурень, – согласился Блуд. Он оглянулся по сторонам, сказал, понизив голос: – Но тебе здорово помогли. Не так ли, княже?