Аня и Ирина обожали поесть, причем предпочитали жирные, тяжелые блюда – гороховый суп из копченых ребрышек, свиные отбивные, жаренную на сале картошку, шоколадное мороженое, взбитые сливки, бананы… Всю еду они щедро сдабривали сливочным маслом и топили в майонезе. Никаких переживаний по поводу фигуры мои хозяйки не испытывали и со спокойной душой ложились в кровать с коробкой конфет. Печень у них, очевидно, была из железа, а желудок – из оргстекла, потому что, поглотив невероятное количество жратвы, они никогда не жаловались на неприятные ощущения и не пили горстями ношпу, мезим или фестал. Да и цвет лица у них был нежный, персиковый, свидетельствующий о великолепном пищеварении.
Борис Львович мучился гастритом, для него я заваривала скользкие кашки и готовила в термосе отвар из кукурузных рыльцев.
Аня и Ира с восхищением смотрели фильмы со стрельбой и погонями, впрочем, не брезговали они и порнушкой. Борис Львович наслаждался фильмами Бергмана и Люка Бессона.
Дамы с упоением поглощали любовные романы, обожали желтую прессу типа «Скандалов», «Мегаполиса», «СПИД-Инфо». А Лямин держал на прикроватной тумбочке томик Чехова и газету «Коммерсантъ».
И так во всем. Женщины ложились спать в одиннадцать, а художник засиживался до двух, Аня могла три дня подряд носить одну и ту же кофточку, Борис Львович мылся по сто раз на дню… Оставалось лишь удивляться, как они вообще свели знакомство друг с другом и ухитрились прожить вместе почти пять лет.
Впрочем, думается, Борис Львович просто находился у Ани на содержании. Его непонятные картины в темно-серых тонах вызывали у меня чувство вселенской тоски. Несколько раз к художнику при мне приходили покупатели, но спустя полчаса они прощались, так ничего и не купив. Очевидно, произведения Бориса Львовича навевали меланхолию не только на меня.
У Ани же дела шли прекрасно. Надо сказать, что она при ближайшем знакомстве оказалась не такой уж противной, просто плохо воспитанная бабища, которой неожиданно попер фарт.
Ирина заканчивала школу. К слову сказать, отчима она на дух не переносила. Но он сам во многом был виноват. Например, на днях, когда Ирина вышла к завтраку в обтягивающем ярко-красном платье, синих колготах и нежно-зеленом жакете, Борис Львович робко проблеял:
– Мне кажется, детка, ты одета слегка не в тон.
– Ну и что теперь, в коричневом ходить, как разные придурки? – окрысилась Ирочка.
– Нет, – не успокаивался «папенька», – просто сними либо колготы, либо жакет, а то ты похожа на попугая.
– Теперь так носят, – буркнула Аня, набивая рот жирной сырковой массой.
– Ага, – хмыкнул муж, оглядывая прикид жены.
В тот день мадам Ремешкова нарядилась в ядовито-лазурное платье с розовым кантом и оранжевый пиджак, на лацкане которого белела искусственная орхидея.
– Не нравится? – ухмыльнулась Аня.
– Нет, – отрезал супруг, – выглядит отвратительно, и потом, с твоей фигурой просто нельзя носить ничего подобного. Пойми, женщины скрывают недостатки, а ты их выпячиваешь.
– У меня нет недостатков, – хихикнула Аня и навалила себе гору из яичницы с беконом и жареным луком.
– Ладно, – вздохнул художник, – пойду работать.
Легким, неслышным шагом он вышел в коридор. Ирина проводила скептическим взглядом его худую, слегка сутулую фигуру и по-детски бестактно спросила:
– Мам, а за каким чертом ты с ним живешь, ну какая от него, козла, польза?
Через четыре дня я доложила Cене, что задание выполнено. Собственно говоря, поймать Бориса Львовича оказалось проще простого, как конфетку у малыша отнять.
Утром Ирина уехала в школу, Аня отправилась инспектировать свои торговые точки. Я же подошла к художнику, потупив глазки, и заныла:
– Борис Львович, очень вас прошу…
Живописец оторвался от мольберта, отложил перемазанную серой краской кисть и спросил:
– Что случилось, голубушка?
– Да сын руку сломал, надо везти в больницу. Отпустите меня, пожалуйста. Обед готов, ужин тоже, а к семи я вернусь.
– Конечно, душечка, – воскликнул хозяин, – что за вопрос, естественно, езжайте! Ребенок прежде всего. Зачем вам вечером возвращаться, я предупрежу Аню.
– Пожалуйста, – тихо произнесла я, – не говорите Анне Николаевне ни слова, она у меня из зарплаты вычтет, а деньги знаете как нужны! Ну, пожалуйста, хозяйка не узнает, умоляю вас.
Борис Львович замахал руками:
– Только не плачьте. Конечно, бегите скорей, я буду нем, как могила.
– Вот только пол на кухне вымою, – пообещала я и понеслась по коридору.
Через пару минут на базе заморгала зеленая лампочка, и я поняла, что птичка попалась в западню. Художник явно звонил своей даме сердца, чтобы сообщить об удачно складывающихся обстоятельствах.
Спустя четверть часа я крикнула:
– Борис Львович, меня уже нет!..
– Давайте, душенька, – отозвался художник, – только помните, что Анюта в восемь явится.
Я демонстративно громко хлопнула дверью, вышла на лестничную клетку, но вместо того, чтобы спуститься на первый этаж, поднялась на один пролет и устроилась на подоконнике.
Время шло, наконец с шумом приехал лифт, раздалось бодрое цоканье каблуков, потом послышалась трель звонка, и приятный девичий голосок спросил:
– Боренька, а ты уверен, что мы будем одни?
– Конечно, лапочка, – отозвался художник, – жабы явятся только к ужину, а у прислуги, слава богу, ребенок руку сломал.