Варвара взяла его под руку. Дмитрий Иванович замер. Они немного постояли на крыльце, а потом стали спускаться. Он изо всех сил старался соблюдать дистанцию, но все-таки чуть прижал ее руку локтем.
— А я сегодня глупость сделал, — сказал он. — Никоненко просил меня переговорить с Александром Бурлаковым, это депутат из комитета по культуре. Он несколько раз приезжал на Воздвиженку к Павлу Ломейко, и в день убийства тоже приезжал.
— А в чем глупость-то?
— Да я так и не смог ничего выяснить! Бурлаков меня практически выставил.
— Выставил? — удивилась Варвара.
— Ну, не совсем, но… Я так и не понял, зачем он туда приезжал, в каких отношениях они были! Хотя, пожалуй, в плохих, — добавил он, вспомнив. — Спрашивал, кто меня к нему подослал.
— Что значит — подослал?!
— Бурлаков говорил что-то про отца этого Ломейко, я не очень понял. Еще он сказал, чтобы я передал своим начальникам, что он не станет ничего со мной обсуждать.
— Подождите, Дмитрий Иванович, — Варвара потянула его за локоть. — Какие еще начальники!.. Игорь попросил вас переговорить с депутатом, так? Официально это долго и сложно, а вы с ним знакомы, вам будет проще. Правильно я говорю? Вы пошли, задали два вопроса, он вас выгнал, а перед этим сказал про отца Ломейко, начальников и что вас подослали.
— Ну, не совсем выгнал, но…
— Вы что?.. Не понимаете? Он принял вас за кого-то, кто имеет отношение к убитому. Непонятно какое, но имеет. А вы не имеете, если не считать того, что когда-то завернули его диссертацию!
— При чем тут диссертация?
— Ах ты, господи! Ну, конечно, ни при чем! И я об этом! Может быть, они чего-то не поделили, Ломейко и Бурлаков. Может, у них были какие-то общие дела. Или они друзья детства, если Бурлаков говорил про отца!.. В одной песочнице играли в куличики!
— Да, — согласился Дмитрий Иванович, чувствуя себя кретином, — но как теперь все это узнать?
— Странно, что он не стал с вами разговаривать. Подозрительно. Если он во что-то замешан, логичнее было бы вас выслушать, ответить на все ваши вопросы и задать свои.
— Он не знал, что Ломейко убили, и был ошарашен, мягко говоря.
— Растерялся?
— По-моему, не поверил даже.
— Может, он великий актер?
Дмитрий Иванович улыбнулся.
— Он похож на бурлака или горчичника. В Самаре в начале двадцатого века водились такие мелкие бандиты — воришки, бузотеры. Носили черные костюмы, за голенищем сапога непременно нож или гирька на проволоке.
— Почему горчичники?
— Там, в Самаре, выращивали красный перец и называли его почему-то горчицей. Измельчали и продавали, ну, как приправу. Покупателей страшным образом надували, подмешивали отруби и всякую ерунду. Оттуда и пошло.
— А вы Игорю рассказали про Бурлакова?
— Нет еще, — повинился Дмитрий Иванович.
Он собирался позвонить полковнику, когда вышел из Думы, но получилось так, что позвонил Варваре. И сейчас с ней «встречается».
— Нужно срочно рассказать. Пусть ищет отца потерпевшего и выясняет, как они оба были связаны с депутатом.
— Все дело в том, что именно это должен был выяснить я, Варвара Дмитриевна. А я задание провалил.
— Да ну вас, Дима, — сказала Варвара сердито. — Не выдумывайте! Ничего вы не провалили. И потом, вы же профессор, а не оперативник.
Димой его почти никто и никогда не называл. Он стал Дмитрием Ивановичом очень рано, лет в двадцать пять, когда стал читать лекции студентам, и с тех пор по имени его называли только родители и самые близкие друзья.
— Послушайте, — сказал Шаховской, вдруг осознав себя Димой, — мы же договорились встретиться, а весь вечер разговариваем об убийстве. Это неправильно, наверное.
Варвара пожала плечами.
— Мне нравится.
— Убийство?!
— Разговаривать с вами.
Тут она почему-то вытащила руку, независимо посмотрела по сторонам и спросила довольно воинственно:
— Куда мы идем?
— Ужинать, — брякнул Дмитрий Иванович, перепугавшись, что она сейчас скажет, что ей нужно домой. — На Никитской есть ресторанчик, почему-то он называется «Лук-кафе». Там вкусно и всегда полно студентов и зрителей из театра Маяковского. Два шага осталось.
— Лук так лук, — согласилась Варвара. — Кафе так кафе. Только Игорю нужно позвонить.
1906 год.
— Да, разгорячился сегодня Дмитрий Иванович, прямо на себя не похож.
— И финансовая сфера его никогда особенно не интересовала, а тут — на тебе! Такой напор. Даже Муромцев удивился.
— А что, господа, ведь по сути князь совершенно прав!.. Иностранный заем, да еще такой значительный, требует разрешительной резолюции парламента! Государственное ведь дело. Лягушатники, может быть, и дадут денег, только поунижаться, покланяться заставят! А сколько лет выплачивать придется? Еще детям нашим долг передадим.
— Что это вы так неуважительно, Николай Степанович? Наших европейских друзей да лягушатниками припечатали! Всякие такие словечки Пуришкевичу лучше идут.
— Да ведь дело-то в том, господа, что деньги от займа направят, как обычно, на удушение революции, а не на улучшение жизни народа!
Варвара Дмитриевна прислушивалась к разговору и все посматривала на дверь, не появится ли Дмитрий Иванович.
На только что окончившемся заседании, а был Большой день, когда в Думу приезжают министры, князь взял слово и заговорил о совершенно неожиданном — необходимости еще раз детально обсудить вопрос предстоящего французского займа. Мол, в прошлый раз дело было рассмотрено наспех, поверхностно, так не годится. Депутаты как следует не вникли в столь серьезный вопрос, и покуда они не вникнут как должно, министру финансов не стоит отправляться во Францию. С правой стороны, как только взяли в толк, о чем Шаховской намерен говорить, закричали:
— Остановите оратора, он не по теме!
Муромцев, надо отдать ему должное, сразу же сказал:
— Оратора не перебивайте. Только председатель может остановить выступающего.
Но все равно перебивали, конечно, а князь продолжал свое. И — странное дело! — министры, которые обыкновенно смотрели на депутатов с такой же враждебностью и подозрительностью, с какой депутаты смотрели на министров, выступление князя слушали внимательно и, пожалуй, с сочувствием, а старик Горемыкин, глава кабинета, в ответном слове сказал, что в предложении Дмитрия Ивановича видит разумное зерно.
Небывалый случай! Неслыханное дело!
Горемыкин как бы олицетворял собой сановную бюрократию, на думскую трибуну почти никогда не подымался и всегда читал по бумажке речь, до того вялую и неинтересную, что слушать было невыносимо, и это всегда толковалось как пренебрежение к Думе и нежелание с ней работать. А тут мало того, что взошел на кафедру, так еще и без всякой бумажки почти поддержал депутата Шаховского!