— Ну, как хочешь. Что, бессонница у тебя?
Она кивнула.
— Нужны прогулки. Свежий воздух, знаешь, чудеса творит! А еще лучше на Волгу уехать! Мама ждет, соскучилась без нас!
— Папочка, ты знаешь, у меня служба.
— Ну, служба твоя никуда не денется. А вот расстройство нервов таким образом нажить очень даже просто.
— Нет у меня никакого расстройства нервов.
— Хочется верить, — как будто подытожил отец. — Ну-с?
— Что?
— Рассказывай.
— Что рассказывать, папа?
Отец запахнул халат таким движением, как будто на нем был вовсе не халат, а вицмундир.
— Рассказывай все, — велел он неторопливо.
Варвара Дмитриевна вздохнула, подумала, потом забралась на диван рядом с отцом, привалилась к его плечу.
— Папочка, милый, ничего не могу тебе рассказать. Я слово дала.
— Кому?
— Дмитрию Ивановичу.
Кажется, отец не ожидал ничего подобного.
— Удивительное дело! Впрочем, вряд ли князь стал бы из-за пустяков брать с тебя слово. — Он вздохнул и погладил Варвару по голове. — Все в политику играетесь, как в игрушки. Не наиграетесь никак.
— Какие же игрушки, папа! Это так серьезно и важно!
— Для кого важно, Варя?
Она приподняла голову с его плеча.
— Для России.
— Вот прямо так, ни много ни мало?
— Да, папочка! И я не понимаю твоего… отношения! Князь Шаховской думает только о том, как бы устроить нашу жизнь разумно и правильно.
Отец вздохнул.
— Не он один думает. Да все не придумывается никак. Меньше нужно думать, вот что я тебе скажу. Действовать надо, работать.
— Мы работаем, папа! Дума работает!
— В Думе только кричат: «Долой министров! Долой монархию!» Каково государю это слушать, а?..
— А народу каково терпеть? Столетиями рабство, темнота, болезни, труд с утра до ночи, как на каторге. Да и на каторге лучше! Даже колодникам еду дают, а у нас свободные крестьяне уездами от голода мрут!
— Избави бог, — отец перекрестился. — Вот и надо землей заниматься. Журналы заграничные по агротехнике выписывать, крестьян уму-разуму учить, сельскохозяйственные школы открывать, чтобы кладовые и амбары всегда были полны, чтоб земля родила! А вам некогда этим заниматься, вы в присутствии заседаете, статейки пишете…
— Папа, ну что ты, право? Что же, умственная жизнь не считается? Только для живота и следует жить, для сытости только? Никакая сытость не впрок, когда нет справедливости!
— Это тебе князь так сказал?
— Я и сама понимаю.
— Какая умница-разумница у меня дочка. За справедливость радеет.
— Папа, ты смеешься?
— И не думаю даже, — поспешно сказал отец. — Как можно? А кто телефонировал?
Варвара Дмитриевна вздохнула. Ведь знала, что отец ни за что не отстанет. Так и будет допытываться и потихоньку-полегоньку все и выпытает. Мама другая. Мама считает — всегда считала! — что интересы и тайны детей надобно уважать, в душу не лезть, на откровенность не вызывать. У отца все наоборот — уверен, что дети, даже взрослые, нуждаются не только и не столько в собеседниках, сколько в руководстве. Дела детей — докука родителей. Пока живы и здоровы, родители обязаны помогать детям, наставлять, учить, указывать, что правильно, что неправильно. Отца в его воспитании вели по старинке, воли никакой не давали, и, кажется, он до сих пор побаивается бабушки Татьяны Дмитриевны, все сообразуется с ее мнением, все оглядывается, что она скажет.
Варваре Дмитриевне материнское демократическое, либеральное отношение к воспитанию было значительно ближе, чем отцовское всевидящее око, но — вот ведь странность! — в минуты серьезные, важные довериться отцу ей хотелось гораздо больше, чем матери. Ей казалось, что он решение самых трудных вопросов возьмет на себя, укажет, что и как нужно сделать, и это будет самое правильное. Сомневаться в правильности его решений ей и в голову никогда не приходило.
— Так кто телефонировал, Варенька?
— Знакомый батюшка, папа. Мне его как раз князь представил.
— Вот уж не предполагал, что князь со служителями церкви в дружбе! Вам же, молодым, все какой-то другой веры хочется, про Христову вы и не вспоминаете. А почему батюшка по ночам не спит, а звонит по телефону?
— Папа, не допытывайся! — Варвара Дмитриевна села прямо и посмотрела на него очень серьезно. — Я слово дала.
— Тайны, таинственность, — проговорил отец как будто про себя, — все от молодости, от избытка сил. На все хватает сил — и на жизнь, и на службу, и на тайны. Мне-то вот никаких тайн и не хочется. Боже избави, когда мне ими заниматься, зачем?.. Вот в деревню бы поехать, обедню отстоять в нашей церкви, с соседями повидаться, год не виделись!.. Помнишь самовар в столовой? И вид с балкона, что во втором этаже? И как в покос травой пахнет?
Задумались — каждый о своем.
Варя вдруг представила очень ясно, что ей так и не удастся никогда привезти на Волгу Дмитрия Ивановича, что случилось самое ужасное, и уже ни поправить, ни изменить ничего нельзя, зачем тогда жить?..
Зачем тогда работа, Дума, надежды? Что ей судьбы отечества, если Дмитрия Ивановича с нею больше никогда не будет?
— Папа, — выговорила она с трудом, — папочка!..
Отец вдруг перепугался.
— Ну что ты, что ты?.. — притянул ее к себе, стал гладить по голове.
Варя не хотела отцовского сочувствия, боялась, что не справится с собой. Она вырывалась, отнимала руки, ей хотелось вскочить, побежать, забиться под отцовский стол, как бывало в детстве. Там, под столом, с ней ничего плохого никогда не могло случиться…
Вдруг что-то произошло. Отец и дочь замерли и посмотрели друг на друга.
— Что это, папа? Кажется, позвонили?
Генри Кембелл-Баннерман вскочил на упористые вывернутые лапы, напружинил загривок и зарычал на дверь кабинета.
— Мне тоже послышалось…
Варвара Дмитриевна вдохнула изо всех сил и зажмурилась. Звонок нерешительно тренькнул еще раз, очень коротко, как будто с сомнением. Совершенно определенно звонили к ним в квартиру!..
— Господи, который же это час?! Кто может к нам звонить? — удивился отец.
Но Варвара Дмитриевна уже неслась в переднюю. Генри еле поспевал за ней.
Дверь открылась, и в первое мгновение Варвара Дмитриевна ничего не поняла. На площадке стоял совершенно незнакомый седоватый человек со шляпой-котелком в руке. В сером свете раннего петербургского утра лицо его казалось зловещим.
— Вы… к кому? — выпалила Варвара Дмитриевна.