– Не везет, несчастье, боюсь, не примут, – шептал Левант, стоя в вестибюле и глядя на верх мраморной лестницы, откуда на заду по перилам съезжала с папироской очень хорошенькая, но помятая девушка в пышной юбочке, с голой спиной и худыми руками. Спустившись, она с гримаской выпустила дым в лицо посторонившемуся Леванту и надтреснутым голоском потребовала у портье шубу и такси.
На верху лестницы к Налымову подошел мосье Сипин, – лицо его со страдальчески выпученными глазами было как у призрака, смокинг – в пуху.
– Мосье, вы опоздали ровно на двадцать четыре часа, – сказал он, покачнувшись.
Когда Налымов назвал себя и объяснил, что – по неотложному нефтяному делу, Сипин надул дряблые щеки…
– Боюсь, что Леон не в состоянии сегодня заниматься делами… Правда, он только что из бассейна после гимнастики, но… Он несколько угнетен… Хотя, может быть, ваш визит развлечет его, идемте.
Леон Манташев, в пестром халате, с мокрыми и непричесанными волосами сидел в туалетной комнате и, устало облокотясь, глядел в огромное наклонное зеркало. На краю туалета дымила папироска. Он вяло поднялся навстречу, – преувеличенно длинный в халате; усы его висели, восточные глаза страдали, – протянул обе руки Налымову, кивнул Леванту (которому в большинстве случаев только кивали, не соображая, как это болезненно даже для жулика).
– Господа, садитесь где-нибудь, – здесь такой беспорядок после вчерашнего… Сипинка, будь другом, скажи какому-нибудь болвану – кофе, четыре чашки, самого крепкого… (Вдогонку Сипину.) Да чего-нибудь спиртного… В комнаты не зову, Боже сохрани, там еще валяются девчонки на диванах… Одну нашел в бассейне, – половина туловища в воде, – спит, – правда, вода теплая, но как она не утонула? Все-таки не ожидал от французов, но ужасные развратники, ёрники, ч-е-о-о-орт знает что такое. После войны, что ли, такие стали? В восточной комнате утром нашли несколько мужских кальсон. Нет, господа, пировать нужно уметь. Пускай царствует эрос, но красиво, по-римски… Ну, заблевали же все ковры! Очень жалко, что вас не было, Василий Алексеевич. У меня возникла идея сделать над столом балдахин из малинового бархата, на золотых копьях, и вот для чего: когда подают десерт, с балдахина начинают сыпаться розовые лепестки… Розы падали, падали, покрыли стол, всех гостей… Красиво… В утренней прессе, кажется, еще нет, но в вечерней будет полный отчет… Этот прием влетел мне в триста тысяч франков… (Он взял с края туалета дымящуюся папироску, сильно затянулся.) Этот дом обходится мне не дешево во всяком случае… Сотни тысяч так и летят… Господа… (Оглянул собеседников изумленными глазами.) Я не чувствую себя богатым человеком!..
– Полковник Налымов и я, – заторопился Левант, – именно по этому вопросу и позволили себе…
Манташев, – не обращая на него внимания:
– Деньги тают в руках, господа… Нужно что-то предпринимать. Так мне не хватит и до конца года.
– Мы опять с предложением, – сказал Налымов, – вернее: его идея, моя гарантия.
– Вам верю, как Богу, Василий Алексеевич… Что это – опять Детердинг?
Левант, подавшись вперед на стуле и ощерив по-шакальи зубы:
– На Детердинга рассчитывать больше не приходится… Политическая обстановка круто изменилась к худшему. (Манташев моргнул, точно ему в глаза бросили песок.) Сведения из Ревеля и Ростова-на-Дону самые тревожные. Детердингу скоро понадобится вмешательство европейских войск, чтобы узнать, как пахнет кавказская нефть.
Манташев перевел глаза на Налымова. Тот подтвердил, что действительно за последнюю неделю в России произошел тревожный перелом. Сизо-бритое оливковое лицо Леванта с кривым носом многозначительно усмехнулось:
– Господин Манташев, вы неплохо заработали на наступлении Деникина и Юденича. Сегодня вы сумеете заработать еще больше на отступлении Деникина и Юденича… Мы вам гарантируем минимум удвоение капитала. Если это вам подходит, вы платите нам пятнадцать процентов куртажных…
– Ого, пятнадцать процентов, – пробормотал Манташев, скрывая тревогу. – Ну нет, это жирно!..
– Двенадцать нам предлагает Чермоев.
Манташев с живостью поднялся, но туалетная комната была тесна для его широких движений, и он повалился на кушетку.
– Я широкий человек, господа, но надо же иметь совесть. (Молчание. Лицо Леванта решительно выражало, что совести у него нет.) Вы пользуетесь моей головной болью… Предположим – я согласился… Рассказывайте…
– Вчерашний раут запишите себе в актив, – начал Левант. – Когда человек после такого раута появляется на бирже, бумаги у него рвут из рук.
И он подробно стал излагать те же соображения, что и Налымову в кафе у Фукьеца.
– …Парижская пресса будет пока молчать. Вчера Денисов выехал в Лондон, чтобы придержать лондонскую прессу. Все это глупость: Деникину и Юденичу ничего не поможет, это – мертвецы… Интервенцию нужно делать европейскими войсками – открыто, широко, в полном контакте с деловыми кругами… Но оставим это… В нашем распоряжении – три-четыре дня. Нужно продавать, покуда у вас хватит присутствия духа… Потом за сотню тысяч франков французская пресса утопит русских генералов как миленьких. Тут уже самому Детердингу не удержать биржи…
Левант закончил свою мысль. Манташев засунул в рот усы и грыз их. Левант медленно вытащил шелковый платок и, вытирая лоб, из-под платка успокоительно моргнул Налымову, сидевшему в полном безразличии.
После продолжительного молчания Манташев сказал:
– Итак, вы хотите, чтобы я действовал против Детердинга?
– Это – логика, – сказал Левант.
– Против Черчилля, против французской политики, против всех порядочных людей, которые, как скалы, высятся среди грязи, предательства, спекуляции?… Боже мой, Боже мой! (Манташев вскочил, вслепую ища босой ногой туфлю под кушеткой.) Чтобы я пошел против своей совести?! Черт, вы направляете мою руку в спину святому белому делу!..
– Биржа реагирует только на логику…
– К чертям логику! Вы требуете от меня подлости! И еще хотите за это пятнадцать процентов куртажа!
– Хорошо, – спокойно сказал Левант, – я уже вижу, что вам трудно отрывать от себя пятнадцать процентов… Платите нам двенадцать – и покончим…
Перед камином на низеньком столике – бутылка портвейна, бисквиты и коробка сигар. Уголь только что подсыпали, и он еще дымит, распространяя в слабо освещенной комнате запах старой Англии. Портвейн сердоликово отсвечивает в граненых рюмках, – он не менее трех раз проплыл в бочке вокруг света на парусном клипере, крепкий его аромат примешивается к запаху угля.
Все страсти, поднятые Великой войной, – взбаламученная грязь со дна человеческого океана, – разобьются в бессилии о строгий покой этой комнаты. Аминь!
В сумрачный вечер сидящие у камина знают, конечно, что куски дымящегося угля с отчаянием и проклятием подняты из глубины шахт, а не свалились с неба. Человечество в сущности еще глубоко несовершенно. Да, много печальных и тревожных несовершенств в социальном строе Англии. Но это не означает, что во имя прибавки бедному человеку лишнего шиллинга в неделю нужно разломать тысячелетнюю крепость культуры, впустить в эту комнату рабочего с туберкулезными ребятишками, отдать бутылку драгоценного портвейна уэльскому шахтеру, понимающему толк лишь в количестве градусов, и предоставить прекрасные картины, украшающие стены этой комнаты, для сушки гороха.