Как объяснил мне мой приятель-офицер, остановившийся там же, в «Астории», теперь никто не имел права покидать столицу без разрешения Петроградского совета большевиков.
В Генштабе царила атмосфера тихой подавленности, все офицеры — в гражданском платье, это производило ужасное впечатление.
Я оставил заявление о нежелании более оставаться на службе в российской армии. Шестого декабря Финляндия объявила о независимости, и я решил получить паспорт, обратившись в канцелярию статс-секретаря.
К моему удивлению, большинство учреждений, канцелярий и министерств продолжали действовать, несмотря на повсеместную общую растерянность. Я получил удостоверение, в котором говорилось, что предъявитель сего финн, находящийся на пути в Финляндию.
Агвана Доржиева, на помощь которого я рассчитывал, надеясь вернуть в Тибет волей случая оказавшуюся в моих руках реликвию, найти не удалось. Он исчез в 1916 году, сразу после убийства Распутина, и с тех пор не появлялся. В ожидании известий от Лавра Корнилова я заполнял время ежедневными длительными прогулками.
На улицах не заметно следов боевых действий, лишь изредка попадались пулевые отметины на стенах зданий, да многие полицейские части сожжены. В Зимнем дворце выбиты окна, у входов стоит охрана из матросов с красными повязками на рукавах.
Я с ностальгией вспоминал те дни, когда Кавалергардский полк нес караулы в Зимнем дворце. Офицеры облачались в историческую парадную форму: мундир из белого сукна с посеребренным воротником и галунами, плотно облегающие лосины — их посыпали внутри мыльным порошком и мокрыми натягивали на обнаженного кавалергарда — они идеально высыхали на теле, и на сутки караула о еде и туалете приходилось забыть. В блестящих сапогах гораздо выше колен попытка присесть оборачивалась настоящим мучением. На голову давила каска, украшенная двуглавым императорским орлом, в полку его называли «голубем».
Но неудобства меркли пред ощущением причастности к славе великой империи. Здесь же, в Зимнем дворце, один раз в год императрица Мария Федоровна, бывшая шефом кавалергардов, радушно принимала всех офицеров полка.
Революционный Петроград поразил меня обилием красного — красные банты на серых солдатских шинелях, красные флаги на балконах, вывесках магазинов и ресторанов, даже на фонарях электрического освещения и авто, заполненных вооруженными людьми.
Красный гюйс трепало балтийским ветром и на флагштоке стоявшего в незамерзшей Неве у Николаевского моста старого крейсера «Аврора». Угрюмый вид, серые борта с потеками ржавчины и нацеленные на городские улицы артиллерийские башни — все это выглядело грубым диссонансом строгому великолепию петербургских набережных.
Но жизнь в городе продолжалась — открыты кафе и рестораны, в театрах играли спектакли, в синематографах шла последняя фильма с неподражаемой Верой Холодной, продолжение нашумевшего «У камина» — «Позабудь про камин, в нем погасли огни…».
На Каменном острове, на кортах петербургского лаун-теннис-клуба, еще не укрытых снегом, самые преданные любители этой игры перекидывали мяч через сетку. Здесь в начале века мой друг князь Белосельский-Белозерский после посещения Франции, где он познакомился с конным поло, организовал в устье Невы клуб, и мы много часов посвятили увлекательному виду спорта.
А чуть дальше — на стрелке Елагина острова — располагался, как его называли, пуант — главное место ночных прогулок в обществе дам. Там провожали и встречали солнце короткими белыми ночами.
Я вспоминал ставшую модной в 1914 году фразу одной из русских поэтесс о том, что покидавшие Петербург тем первым военным летом вернулись уже в Петроград. А куда вернулся теперь я? Прежний любимый город, казалось, исчез навсегда — и я со сладкой тоской вспоминал все, что доставляло такую радость прежде. Блестящий ежегодный парад гвардейских частей на Марсовом поле весной, после которого части уходили в летние лагеря в Красное Село, и традиционные скачки, после маневров, завершавших лагерный сбор, на которые съезжалось все петербургское высшее общество. Знаменитые концерты в красносельском театре у Безымянного озера, где в присутствии венценосной четы выступали лучшие силы императорских трупп — Кшесинская, Преображенская, Шаляпин, Ермолова…
Вспоминались простые прелести повседневной жизни — веселый скейтинг-ринг на Каменноостровском и каток с оркестром в Юсуповском саду, вкусные леденцы фабрики Ландрин и горячие филипповские булки. Вспоминались любимые мной пасхальные праздники, когда дворцы и храмы ярко освещены, и веселая суета на улицах не утихает ни днем ни ночью. Бесконечные пасхальные визиты и троекратные, по русскому обычаю, поцелуи. Все это уходило навсегда.
Я встретился в Петрограде со многими прежними друзьями. Офицерами, не раз демонстрировавшими в боях истинное мужество, ныне владел страх — они говорили о полной безнадежности попыток сопротивления и не проявляли стремления к борьбе против нового режима. В столице и Одессе общественное мнение оказалось единым.
Как-то я обедал в Новом клубе. За одним со мной столом оказались двое Великих князей. В этот момент стало известно, что в Охотничьем обществе большевики провели обыск, арестовав при этом несколько человек, в их числе оказались и мои друзья — кавалергард Арсений Карагеоргиевич, брат короля Сербии, и генерал Лавр Корнилов, с которым мне так и не удалось встретиться.
Это происшествие вызвало горячее возмущение у присутствующих в клубе. Воспользовавшись моментом, я попытался убедить Великих князей в том, что именно они должны возглавить вооруженное сопротивление.
«Лучше погибнуть с мечом в руке, чем получить пулю в спину или быть расстрелянным», — сказал я.
Но Великие князья придерживались другого мнения и также, как большинство тех, с кем мне довелось говорить, считали борьбу с большевиками бессмысленным занятием. Они говорили о том, что чрезвычайно заняты. Сергей Михайлович пытался спасти и переправить в Европу банковские авуары госпожи Кшесинской, которая в сопровождении другого Великого князя, Андрея Владимировича, более года назад покинула Петербург.
За соседним столом обедала довольно пестрая компания. Спиной к нам расположился человек в кожаной тужурке авиатора, который, казалось, внимательно прислушивается к разговору. Когда он обернулся, я узнал британского агента Рейли, с которым судьба столкнула меня в Тибете и позже здесь, в Петербурге.
По выражению его лица я понял, что он тоже меня узнал. Рейли встал из-за стола и вышел в холл, а несколькими минутами позже к нам подошел официант и тихо сказал, что вышедший господин сообщает кому-то по телефону о том, что в Новом клубе сейчас находятся Великие князья и высокопоставленные военные чины. Мы не стали терять времени и поспешили покинуть клуб.
В холле я столкнулся со старым приятелем Эммануилом Нобелем, главой крупной промышленной фирмы. Он, узнав о случившемся, предложил воспользоваться его квартирой, чтобы укрыться от преследования. Я горячо поблагодарил его, и мы поспешили уйти.
Извозчиков рядом с клубом не оказалось, пришлось идти пешком — дом Нобеля находился на правом берегу Невы, неподалеку от клиники Виллие. Эта пешая прогулка могла кончиться печально. На Александровском мосту кто-то из бдительных прохожих крикнул: «Вон идет офицер!» — и указал на нас солдатскому патрулю с красными повязками на рукавах. Один из них снял с плеча трехлинейку с примкнутым штыком и направил ее мне в грудь. Другой — очевидно, старший, — в офицерской папахе, потребовал предъявить документы. Нобель протянул ему шведский паспорт и объяснил, что он подданный Швеции и направляется на тот берег — домой. Пока солдаты проверяли паспорт, я имел возможность собраться с мыслями и на вопрос о моих документах ответил, что только сегодня приехал из Финляндии и документы находятся в багаже на Финляндском вокзале. Старший патруля недоверчиво посмотрел на меня, но тут на набережной раздались чьи-то крики, и патруль, оставив нас, поспешил туда.