Прикрыв покойникам веки, он забросал их сверху наломанным для костра еловым лапником.
— Коля, а они оба умерли? — издалека, не приближаясь, испуганно спросила Анна.
— Да, не бойся — они не воскреснут.
— Господи, как жутко, — не могу, всю трясет. Они не люди, они хуже диких зверей. Давай скорее уедем отсюда, а?
— Да, конечно, сейчас поедем. Только давай посмотрим, что в этом ящике, — мы столько пережили ради того, чтобы узнать, что там внутри. И еще — есть у меня ощущение, что надо нам туда заглянуть здесь, вдвоем, без свидетелей. Ну успокойся, моя хорошая, самое страшное уже позади. Кстати, телефон при тебе? А то я свой еще во время боя где-то посеял…
Она протянула ему трубку, вытерла ладонями заплаканные глаза и постепенно начала успокаиваться.
Николай звонил Дюне:
— Извини, если разбудил… Еще не ложился? Вот и мы тоже. Хочу тебе сказать, что Стасиса надо выпускать. Монгрел — это совсем другой человек… Да уж знаю — его труп передо мной лежит… Нет, не я — где уж мне с таким справиться. Его загрыз насмерть Арсен… Какие шутки, ты что?.. А этот тоже здесь, точнее, его труп… Да, оба здесь и оба мертвы. Так что отпускай Стасиса и пришли своих ребят — пусть забирают… Нет, не у Владимира Николаевича — на острове Стеклянном. Я тебе потом как-нибудь расскажу. Ну так что со Стасисом?.. Три часа как гуляет? Что ж ты сразу не сказал? Ладно, спокойной ночи, генерал… и спасибо.
— Ну вот, Стасиса твоего отпустили, — сказал он Анне. — Дюня говорит, он на залив собирался. Наверное, уже добрался и перебудил всех с перепугу, тебя не обнаружив.
Подтверждая его слова, зачирикал телефон. Анна ответила и кивнула Николаю — да, Стасис.
— Не беспокойтесь, с нами все в порядке, мы на Стеклянном, уже собираемся и скоро будем. Вы там Профессора выручайте — он в бункере… А, ну молодцы… Нет, передай всем — нам ничего не угрожает, Монгрел погиб, ну тот, за кого тебя принимали. Ну все, потом расскажу — пока, мы скоро, целую. — И она отключилась, — Говорит, Профессор в бункере наконец ощутил действие алкоголя и мужественно пел «Варяга», да так, что перебудил всю округу.
Николай возился с ящиком. Поддев лопатой, отогнул крышку и с трудом отодрал закисший от времени металл.
Внутри, старательно завернутый в истлевшую уже резину, хранился ящик поменьше, из дерева. Шестьдесят лет назад на совесть упакованный, он не намок и не рассохся, даже прозрачный лак не потускнел.
Николай снял инкрустированную красным деревом крышку, и, опустившись на колени, касаясь друг друга головами, они вдвоем внимательно рассматривали содержимое.
Полуверцев осторожно извлек деревянный цилиндр, сработанный, похоже, из палисандра и украшенный искусной вязью незнакомых знаков. Когда цилиндр осветился отблесками костра, как будто сама собой открылась крышка, и в руку ему скользнул свиток пергамента, плотно намотанный на полированный стержень из матового нефрита.
Ничем не сдерживаемая гладко выделанная кожа развернулась, и сперва они увидели ровные строки незнакомых букв, написанных черной тушью, а потом, замерев на несколько секунд, растерянно переглянулись.
Происходило что-то невероятное, то, во что невозможно поверить…
Окружавшая их ночь по-прежнему хранила свою чуткую тишину, нарушаемую лишь изредка негромким плеском волны да лесными шорохами, а из тайных глубин сознания поднимался и заполнял все их существо голос, нараспев произносивший уже знакомые древние строки:
От Фомы святое благовествование…
Сие есть истинное свидетельство ученика недостойного Фомы Галилеянина, по прозванию Близнец, о жизни, деяниях и воскресении Сына Человеческого Иисуса Христа.
И было так. В Тивериаду Галилейскую в месяц Зиф, когда цвели все деревья, пришел караван с пряностями и благовониями из далеких восточных пределов персидских и индийских. И пришел с тем караваном Человек, светлый ликом. И сердце каждого, кто видел Его, наполнялось радостью и любовью. Было Ему имя Иисус Назорей.
И был там Фома бесноватый, ходивший за верблюдами в ветхом рубище. И пожалел его Иисус, и наложил на него руки не единожды, и запретил бесам, и вышли они вон. И прилепился Фома к Сыну Человеческому, и стал везде за ним следовать. А Иисус отдал ему свое платье, ибо нечем было прикрыть наготу его, и учил много.
И пришли они в день субботний, и вошли в синагогу, и проповедовал там Сын Человеческий, и учил, и говорил им: «Исполнилось время и приблизилось Царствие Божие на земле. И нет главнее для человека заповеди великой Отца Моего Небесного: возлюби ближнего своего, как самого себя. Истинно говорю вам: когда все люди станут как братья, приидет Царствие Небесное. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Вы слышали, что сказано в законе Моисеевом: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю: любите врагов ваших, молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда».
И дивились учению его, ибо Он учил их как власть имущий, а не как книжник. И исцелял Он многих больных и одержимых, и скоро разошлась о Нем весть по всей окрестности Галилейской. И запрещал Сын Человеческий говорить о чудесах сих. Но они, выйдя от Него, возглашали и рассказывали. И Иисус не мог уже явно войти в город. И приходили к Нему отовсюду: из Галилеи, Иудеи, Иерусалима, Идумеи и из-за Иордана.
А Фома недостойный приступал к Нему и спрашивал многажды: «Кто Ты, о Равви? Откуда Ты пришел?» И говорил ему Сын Человеческий: «Как ты сейчас Мой ученик, так и Я был учеником мудрецов великих в стране Кем и в восточных пределах. И познал многое, и обучился наукам разным и врачеванию, но скорбела душа Моя, ибо многие знания были уделом избранных. А простые люди проводили жизни свои во грехе, и много горя и печали терпели во все дни. И не ведали, что, коли поверят и познают любовь, то наступит на земле Царствие Небесное, и всякие печали сменятся радостью великой».
И был голос Ему Отца Небесного, и покинул Иисус чертог светлый, обитель мудрости. И пошел проповедовать по всей земле, дабы приблизилось Царствие Небесное. И пришел Он в Галилею, где в селении Назарете были родители Его Мария и Иосиф-плотник, и было Ему от роду тридцать лет.
Так говорил Иисус Сын Человеческий, и запретил Он Фоме до срока разглашать о том…
Ярко вспыхнула, занявшись пламенем, еловая лапа в костре, осветив вязь арамейских букв на пергаменте. Маленькими костерками отразился огонь в блестящих Анькиных глазах, но была она сейчас безмерно далеко от тихого ночного залива — тесно прижавшись к плечу Николая, заворожено по-детски чуть приоткрыв рот, разглядывала она пыльные улочки маленьких галилейских городков, любовалась утопающими в пышной зелени берегами Тивериадского озера, каменистыми дорогами проходила вслед за двенадцатью бедно одетыми и вечно голодными молодыми мужчинами, следовавшими за своим невысоким и неказистым Учителем, рябое лицо которого так светилось безмерной любовью и добротой, что казалось прекрасным ангельским ликом.