Василек валится навзничь, схватившись левой рукой за горло. Правая продолжает давить спуск. Пули сверлят железо крыши, кабина гудит погребальным колоколом. Нападавшие подхватывают сверток у вновь прибывших, подбирают своих убитых — всех. Торопливо бегут за периметр, по расчищенной ночью от мин дорожке. Бесшумный уход не получился. Вереница фигур скрывается за невысоким холмом на берегу — как раз через него ходила купаться Женька. Второпях никто не замечает, что один из пришедшей четверки незаметно отделился от своих и метнулся обратно. В Девятку.
Чуть позже из-за гаражей выскакивают бэтээры. Опоздали. Водители матерятся, мчали в объезд, от водозабора прямой дороги не было. Но непоправимого не случилось, периметр не прорван.
Они не знают, что то главное, ради чего затевался и путч, и прорыв Нурали-хана, — произошло. Именно здесь.
У вертолета Гамаюна встретил Стасов:
— К генералу, срочно.
Срочно так срочно. Гамаюн сел к нему в «уазик», сзади — трое автоматчиков из службы Звягинцева. Из Отдела, что интересно, на вертолетной площадке никого. «Арест?» — подумал Гамаюн с каким-то даже ленивым любопытством. Оружие, однако, орлы Стасова у него не забрали. Ну да это ненадолго, стволы при входе в штаб у всех отбирают…
Двух других крокодилов, кстати, на площадке при их возвращении не оказалось — к чему бы? Гамаюну было все равно — делать что-либо и думать о чем-нибудь он не хотел. У любого мозга есть свой сенсорный предел — максимум входящей информации и внешних факторов, на которые он может адекватно отреагировать за определенный промежуток времени. Гамаюн подумал, что свой предел он сегодня уже превзошел… Подполковник слегка ошибался.
…Таманцев сидел один за своим столом — там же, где проводил совещание. Без заполнявших его людей кабинет казался огромным и несколько зловещим.
Генерал начал без долгих предисловий:
— Пока ты парил в воздусях, Сирин умер, — сказал он сухим и безжизненным голосом. — Задохнулся. Асфикция. Не механическая. Внешних следов отравления нет. Орлы Кремера срочно колдуют со вскрытием — но не гарантируют ничего без нормальных тест-систем и грамотных токсикологов. Ну и как тебе это нравится?
Гамаюну это не понравилось. Смерть Сирина — само собой. Но еще не нравились слова генерала и не нравился тон. Не нравились глаза и лицо. И — пальцы, нервно барабанящие по тому самому ларцу. По ящичку с серебряной отделкой (да что же это за талисман, черт возьми?!)… Таманцев — и нервы?! Час с небольшим назад, когда решалась судьба путча и выяснялось, кто засевшая в штабе крыса — тогда он оставался спокоен и холоден как лед. Что же стряслось, пока подполковник «парил в воздусях»? Всего лишь загадочно умер Сирин, в чем генерал, похоже, пытается обвинить начальника Отдела?
Гамаюн спросил прямо, в лоб, официальным тоном и на «вы»:
— Вы обвиняете меня в преступной небрежности, товарищ генерал-майор? Или в преднамеренном отравлении арестованного?
Таманцев глядел на него с тяжелым прищуром.
— А ты не ершись. Лучше посмотри сюда…
Генеральский палец незаметным касанием надавил какую-то выпуклость на серебряной отделке ящичка. Ларчик оказался с секретом, но открывался просто. Правда, несколько неожиданно — массивная крышка осталась на месте, а торцевая стенка разломилась пополам и на правую ладонь генерала резко выскочил некий предмет, тоже отделанный серебром.
— Вот, подарили бывшие потенциальные противники, а ныне союзники в контртеррористических и прочих операциях, — сказал генерал без всякого выражения. — Капсюльный кольт тысяча восемьсот какого-то года — точная копия. Только чуть переделан под патроны нынешнего сорок пятого калибра… Нравится?
Восьмидюймовый ствол заокеанского подарка был направлен на Гамаюна. Прямо в лоб.
«Двадцать лет спустя, — подумал Гамаюн. — Как в романе — в том, где постаревшие мушкетеры оказались по разную сторону баррикад и скрестили шпаги».
Двадцать лет спустя…
А когда-то, двадцать лет назад, капитан Таманцев так же сидел со своим земляком-кубанцем лейтенантом Гамаюном. Здесь, на Девятке. И говорили они о другом. Таманцев клялся, что все равно прорвется из этой дыры наверх, и опять будет писать рапорт в академию — плевать, что нет руки в верхах и протекции. А Гамаюн… Он сейчас и сам не помнил, что думал и говорил тогда — год назад закончивший училище лейтенант.
Таманцев добился своего — шел наверх медленно, но уверенно. А Гамаюна жизнь бросала по синусоиде — то вверх, то вниз…
Очередное падение случилось три года назад — когда подполковник, миротворствуя, в результате красивой контрразведывательной операции взял шестерых вооруженных бандитов — и тут же расстрелял после короткого допроса. Бандиты оказались не простые, с политической окраской — поднялся до небес вой о превышении полномочий и отзыве мандата миротворцев. (Хотя программа бандюков была незамысловата: перебить всех русских, и всех абхазов, и все иные нацменьшинства и, заодно уж, половину грузин — как сочувствующих врагам нации… Но — политические!)
Два года в Чечне мало исправили положение. Ни Москва, ни Питер не светили, не говоря уже о загранице — и Гамаюн ухватился за предложение ехать на Девятку. Тем более когда узнал, что здесь опять Таманцев — генерал-майором…
Но прежние отношения старых друзей не вернулись…
— Ты посмотри, Леша, как интересно все получается. Куда не кинь — все на тебе сходится. Десять лет тебя на Девятке не было — и вдруг возвращаешься. И с твоим именно появлением вся свистопляска начинается. Не с моим, и не с Сиринбаева приездом. Случались ведь и раньше пробные включения «двойки». Все режимы пусть не разом, но прокатывали. А теперь назвали на большой Прогон шишек, своих и закордонных — бабах! — и все мы у черта в заднице, причем в каких временах этот черт шляется — неизвестно. Но что интересно: все большие люди, чью безопасность подполковник Гамаюн обеспечивать прибыл — тю-тю! За стеклом остались — не докричаться, не достучаться. А подполковник — вот он, передо мной сидит, живой-невредимый. Совпадение?
«Я тебе не мальчик, чтобы на мне такие подходы пробовать», — зло подумал Гамаюн. Прием, действительно, старый как мир: обвиняй подследственного в чем-то крупном, чего он заведомо не совершал — глядишь, расколется или проговориться о реальных грешках. Все так… Но… Совсем не нравились Гамаюну глаза Таманцева.
Недаром ведь следователи садятся спиной к свету или слепят допрашиваемых лампами — голос и вазомоторику можно научиться хорошо контролировать, а вот глаза выдают фальшь. Игры и бутафории сейчас в глазах Таманцева не было. Было что-то другое. Словно он действительно верил в то, что говорил. Если так — дело плохо. Путч, отключение, измена в штабе — и все эмоции внутри, ничего наружу… Крыша поехала у генерала? Или тот же симптомчик, что прорезался у Гамаюна перед самым явлением Гриши Зорина с автоматом наперевес? Нет, не нравилось все это Гамаюну — особенно в сочетании с дулом сорок пятого калибра, до сих пор направленным в его сторону. А для силовых решений позиция аховая — через широченный стол с нужной быстротой генерала не достанешь; можно, конечно, резким нырком уйти от первого выстрела — но пуль останется в барабане четыре — долго в догонялки с ними не поиграешь…