Паку казалось, что нога так же давит акселератор, а степь так же несется навстречу, лишь стук копыт и вопли погони за спиной исчезли. На самом деле он сидел, бессильно уткнувшись в руль остановившейся «четверки». Стрела торчала из-под назатыльника шлема, белые гусиные перья мелко подрагивали. Правая рука разжалась, граната с вынутой чекой упала вниз. И — взорвалась через три с половиной секунды.
Осторожно подъезжавших к замершему Дракону всадников осколки не зацепили.
Здесь стены не были живыми. Здесь все оказалось мертво.
И — давно мертв был сидевший за пультом не-человек. Мумия. Женька не сказала ничего, просто ей захотелось, чтобы этого рядом не стало. Она уже поняла, что Дракон реагирует как на слова, так и на мысли — но на эту не среагировал. Она произнесла вслух: убери это! Никакого эффекта.
Рубка была местом особым. Создатели ее не хотели, чтобы случайная мысль или слово приводили в действие силы, способные сотрясать землю и раскалывать небо. Рубка оставалась мертва. Но один предмет был отчасти живым, и Женька поняла это. На полу валялся странного вида шлем — вытянутый, шишкообразный. Устилавшие внутреннюю его поверхность шлема длинные ворсинки шевелились, как живые…
Она нагнулась, взяла шлем в руки. На вид массивный, он оказался неожиданно легким. Ворсинки настороженно встопорщились — и замерли, словно ждали чего-то. Это надо надеть, это обязательно надо надеть, думала Женька — но медлила…
Потом решительно подняла шлем на вытянутых руках и осторожно опустила на голову. Все взорвалось. Все взорвалось и разлетелось цветным огненным вихрем — и она тоже. Ее не было — и она стала всем.
Она неслась по озеру, и вода испуганно раздавалась перед ней, и она знала, что точно так же при нужде перед ее грудью расступятся громады гор, и ледяная пустота пространства, и вязкая паутина времени. Она знала все. Все, что происходит внутри нее — от циклопических органов до самой мельчайшей клеточки. Все, что происходит снаружи, она тоже знала — видела, и слышала, и ощущала еще десятками неведомых ранее чувств. Она чувствовала шевеление людишек-муравьев, засевших на берегу, в бетонных и кирпичных коробках — они были ей сейчас безразличны. Она могла стереть их одним легким дуновением и в любой момент создать новых. Она уже однажды сотворила таких — жалких восьмипалых козявок, возомнивших себя ее хозяевами — но сейчас ей не нужен никто, никто в целом мире, она сама целый мир. Все подвластно ей — пространства и времена, предметы и сущности. И — она счастлива, впервые за столетия она счастлива.
Она была всем — небом, и озером, и степью, и этими букашками, что засели под горами — и теми, что убивали сейчас друг друга в горах.. И звездами была тоже она.
Она радостно подняла голову, и безоблачная синева стала ближе, и ликующий рев вырвался из ее распахнутой пасти. И задрожало небо, и задрожала земля.
Умерший воскрес.
Спящий проснулся.
Во Вселенную пришел Бог. Бог-Победитель, могучий и яростный. Не стало ничего, кроме Него. Лишь маленькая девочка. Женька Кремер. Нельзя бороться с Богом. Но она попыталась.
Рубка озарялась пляской разноцветных огней. Что-то где-то внутри Верблюда лопалось с хрустальным звоном, что-то возникало — неслышно. Верблюд становился другим.
Сжавшаяся на полу рубки фигурка не видела, не слышала, не замечала ничего. Она боролась — тем малым, что осталось от нее. От Женьки Кремер. Руки медленно, миллиметр за миллиметром, ползли к закрывшему голову до самых плеч шлему. И доползли.
Вселенная корчилась, раздираемая надвое. Миры гибли в жадном пламени. Все становилось ничем. Ничто исчезало в никуда. Вой умирающего Бога взрывал времена и охлопывал пространства. И — все кончилось.
Сброшенный шлем отлетел в угол. Пляска огней прекратилась. Женька поднялась. Она стала древней старухой — она прожила все эпохи до конца времен, она узнала все и она умерла. И — она осталась девчонкой пятнадцати лет, она осталась жить.
— Ты не был Богом, — сказала она мертвецу уверенно. — Ты был психом.
Восьмипалая мумия ничего не ответила. Она давно умерла. И навсегда осталась жить в импульсах, крутящихся по замкнутым цепям псевдосинапсов. Чекист Камизов никогда не узнает, как сработало почти два тысячелетия назад (вперед?) его пси-оружие. Как породило Бога.
— Я никогда не надену эту штуку, — сказала Женька. Но она знала, что делать. Подобрала укатившийся шлем.
Положила ладонь внутрь, на затрепетавшие ворсинки. Сосредоточенно закрыла глаза.
Из открывшегося лаза в стене появилось как бы насекомое — большое, с собаку размером, не живое и не мертвое. Деловито примерилось к иссохшему мертвецу и утащило в коридор. На утилизацию. Умирающий Бог навсегда остался в своей гибнущей Вселенной — нервные системы Верблюда были многократно дублированы, и зараженные безумием цепи изолировались от остальных. Экран включился на ближний обзор — вместо полутемной пустой каюты на нем появились серые волны.
Многочисленные системы докладывали Женьке о своем состоянии. Многого она не могла понять, но одно знала точно — в ее распоряжении самая совершенная машина. Или самое удивительное животное. Но что делать со всем этим — она не знала…
Но был человек, который наверняка знал. Который знал все, кроме сомнений. Карахар.
Правда, оставалась маленькая загвоздка. Карахар управлять Драконом не способен, Женька среди прочего хорошо поняла, кто может делать это.
Она могла.
Онгоны — искусственно созданные и бесполые — тоже могли.
Карахар не мог. Психоматрица не позволяла. При всех своих достоинствах подполковник Гамаюн стать юной девственницей не мог.
— Ты Карахар? — спросил человек. Оружия у него не было, и на ловушку все происходящее не походило. Переговоры в Степи — дело святое. Закончатся — пожалуйста, режь врагов снова, коли не сумел с ними договориться…
Переговоры проходили в наскоро собранной на узкой полоске галечного пляжа юрте. Десять нукеров с луками стояли полукругом с одной стороны юрты. С другой — десять бойцов Отдела. Посматривали друг на друга неприязненно, но уважительно. В юрту зашли двое. Карахар и Сугедей.
— Я Карахар, — сказал подполковник. — А вы думали, что в Карахаре семь локтей роста, плечи — сажень, и глаза мечут молнии?
Неизвестно, что там себе думал Сугедей, но начал он без обиняков, совсем не похоже на цветистую дипломатию Нурали-хана:
— Я — Сугедей. Люди степи признали мою власть, и эти земли теперь мои. Я сам покараю онгонов и уничтожу их логово. Нам нечего делить. Ты можешь вернуться в свою крепость, а можешь встать под мои бунчуки. Тогда у тебя будет все, и твои Драконы пойдут рядом с моими конниками, сокрушая царства. Подумай об этом, Карахар. Я не держу зла на тех, кто раньше сражался со мной, а сейчас служит мне.