— Нет, это тебе придется объяснить. История не стоит на месте, она изменчива, как же за нее можно «ухватиться»?
— Река тоже постоянно течет и меняется. Это не значит, что мы не можем говорить о ней. Нельзя рассуждать о другом: в каком месте долины эта река более «истинна».
— Конечно. Река везде остается самой собой.
— Для Гегеля история представляла собой такую «реку». Самое незначительное колыхание воды в конкретном месте определяется, с одной стороны, уклоном реки и водопадами вверху, ближе к истокам, а с другой — извивами реки и порогами там, где ты за ней наблюдаешь.
— Кажется, я понимаю.
— Подобную реку представляет собой и история мысли, или история разума. Твой образ мышления определяется как всеми идеями, которые «накатываются» на тебя в виде традиции от предшествовавших поколений, так и материальными условиями современной тебе эпохи, поэтому ни в коем случае нельзя говорить, что какая-то конкретная мысль будет действительна всегда, на вечные времена. Тем не менее она может быть верна на данный момент.
— Это не значит, что всё одинаково верно — или одинаково неверно?
— Нет, но кое-какие мысли могут быть верными или неверными в историческом контексте. Если ты выступишь с доводами в пользу рабовладения в 1990 году, тебя в лучшем случае примут за шута. Но две с половиной тысячи лет тому назад эта идея отнюдь не казалась столь абсурдной, хотя уже тогда раздавались голоса, требовавшие отмены рабства. Впрочем, давай возьмем более современный пример. Каких-нибудь сто лет назад было вполне «разумно» сжигать большие массивы леса, чтобы освободить место для пахотных земель. Теперь же такой подход кажется крайне «неразумным», поскольку у нас иные — более правильные — основы для решения подобных проблем.
— Я уже догадалась.
— В области философских размышлений Гегель также считал разум (или здравый смысл) явлением динамичным, он рассматривал его как процесс. Таким же процессом является истина. Иначе говоря, за пределами исторического процесса нет критериев, по которым можно судить о большей или меньшей «истинности» («разумности») чего-либо.
— Пожалуйста, примеры!
— Ты не можешь взять идеи, скажем, античности или средневековья, эпохи Возрождения или Просвещения… и назвать одни из них верными, а другие — неверными. Точно так же ты не можешь утверждать, что Аристотель был прав, а Платон ошибался, что Кант или Шеллинг были правы, а Юм — не прав. Это не исторический способ мышления.
— Похоже, так рассуждать нельзя.
— Вообще нельзя вырвать какого-либо философа — или какую-либо идею — из исторического контекста. Но (и тут я подхожу к еще одному тезису Гегеля), коль скоро все время появляется что-то новое, разум «прогрессивен», то есть человеческое знание постоянно развивается, идет «вперед».
— Тогда, может быть, философия Канта все же вернее философии Платона?
— Конечно, от Платона до Канта «мировой дух» постоянно развивался и ширился. Еще бы это было не так. Снова обратившись к сравнению с рекой, мы можем сказать, что в ней прибавилось воды. Прошло более двухтысячелетий. Кант не вправе считать, что его «истины» останутся лежать на берегу реки незыблемыми монолитами. Идеи Канта тоже подлежат дальнейшей обработке, а его «здравый смысл» должен стать предметом критики для последующих поколений, что, собственно, и произошло.
— Но эта река, о которой ты ведешь речь…
— Да?
— Где она течет?
— Гегель подчеркивал, что «мировой дух» развивается в сторону все большего осознания себя. По мере приближения к морю реки разливаются все шире и шире. Согласно Гегелю, в процессе истории «мировой дух» постепенно пробуждается к большему самопознанию. Мир, конечно, существовал всегда, но благодаря культуре и раскрытию человеком своих способностей «мировой дух» все глубже осознает свою самобытность.
— Почему Гегель был уверен в этом?
— Для него это была историческая реальность, которая не вызывала и тени сомнения. Любому обратившемуся к истории очевидно, что на протяжении ее человечество шло ко все большему «самопознанию» и «самораскрытию». По Гегелю, изучение истории свидетельствует, что человечество неизменно движется к большей рациональности и свободе. Пусть зигзагами, но историческое развитие идет «вперед», поэтому мы говорим о «целеустремленности» истории, о том, что она стремится превзойти самое себя.
— В общем, идет развитие. Ну и отлично.
— Да, история напоминает собой единую цепочку рассуждений. Гегель также выявил определенные правила для таких рассуждений. Человек, изучающий историю, не может не обратить внимание на то, что любая идея обычно опирается на идеи, выдвинутые ранее. Но стоит высказать одну мысль, как ей в противовес высказывается другая. Создается некая напряженность между противоположными мнениями, которая снимается при выдвижении третьей идеи, основанной на лучшем, что содержалось в двух первых утверждениях. Это Гегель и называет диалектическим развитием.
— Например?
— Может быть, ты помнишь, как досократики обсуждали проблему первоначала и изменений…
— Смутно.
— Элеаты утверждали, что какие-либо изменения вообще невозможны, поэтому они вынуждены были отрицать даже те изменения, которые улавливали их органы чувств. Итак, элеаты выдвинули некое положение, которое Гегель называл утверждением.
— И дальше?
— При выдвижении всякого четкого утверждения тут же появляется иное мнение, которое Гегель называл отрицанием. Отрицание к учению элеатов предложил Гераклит, заявивший, что «все течет». Возникает напряжение между двумя диаметрально противоположными точками зрения. Но это напряжение снимается Эмпедоклом, указавшим, что оба утверждения отчасти верны, а отчасти неверны.
— Ага, теперь кое-что проясняется…
— Элеаты были правы, говоря, что на самом деле ничто не меняется, и не правы в том, что нам нельзя опираться на ощущения. Гераклит был прав в том, что опираться на ощущения можно, и не прав, утверждая, что течет всё.
— Изменяются составные вещества, а не основные элементы, которых тоже больше одного.
— Вот именно. Точку зрения Эмпедокла (служившую как бы посредником между двумя противоположными мнениями) Гегель называл отрицанием отрицания.
— Ну и терминология!
— Эти три стадии познания он также называл «тезисом», «антитезисом» и «синтезом». Можно, например, сказать, что Декартов рационализм был тезисом, которому Юм противопоставил свой эмпирический антитезис. Но их противопоставление, это напряжение между противостоящими мировоззрениями, было снято синтезом Канта. Кант признал рационалистов правыми в одном, а эмпириков — в другом. Он также доказал, что обе точки зрения были ошибочны по ряду важных пунктов. Однако история не кончилась Кантом, поэтому его «синтез» послужил отправным пунктом для новой тройной цепочки рассуждений, или «триады»: «синтезу» был противопоставлен новый «антитезис».