— Ангерран Андрие, кавалер ордена Почетного легиона, мучитель детей... Если бы он не умер так кстати, я бы сообщила обо всем в полицию. Я сказала Жан-Югу, что хочу развестись. Но Жан-Юг...
— Жан-Юг?.. — эхом повторил Шиб.
— Он был слабым человеком... А я... я была пустой. Я всегда была пустой, ты знаешь.
Он почувствовал, как ее взгляд прожигает его насквозь. Она никогда его не полюбит... Она просто не может любить, вот и все.
— Как бы то ни было, — продолжала Бланш, — он был уже не тем, что раньше. Ощущение было такое, что в доме завелся монстр, вселившийся в тело ребенка... Порой я замечала, как он смотрит перед собой, думая, что никто его не видит... Это был пустой и сосредоточенный взгляд, словно у хищника в засаде... Когда Леон утонул, я была уверена, что...
— И ты никому ничего не сказала?! Ничего не сделала?!
— Я попыталась убедить себя, что ошибаюсь. Что это не он убивает соседских кошек и собак..Что под его обаятельной детской улыбкой не может скрываться столько ненависти... Что он просто маленький мальчик, такой же, как другие, просто немного более чувствительный, но не монстр, нет... не безжалостное, бездушное чудовище!
— Но его нужно было показать психиатру! — Шиб и сам почувствовал, насколько нелепо прозвучала эта фраза.
— В самом деле? — иронически переспросила Бланш. — «Я вам звоню по поводу моего сына, он... э-э-э... прежде сильно страдал от жестокого обращения деда, а теперь, кажется, убил своего младшего брата... Моя фамилия Андрие, да-да, Бланш Андрие...»
— Да что значит какая-то гребаная семейная репутация по сравнению с этим?
— Бабуля угрожала, что отсудит у меня детей, если я уйду от Жан-Юга. Мне пришлось смириться, чтобы не потерять их.
Бабуля, чье тело превратилось в груду обугленного мяса из-за идиотских понятий о благопристойности!.. Шиб сжал виски онемевшими пальцами.
— Так, значит, все знали?.. И про Леона, и про Элилу?..
— Нет. Все просто забыли. Оказалось, что большинство людей обладают благословенным даром прятать от себя то, что не хочется видеть... Все словно ослепли... и это даже не было притворством... Они и вправду ничего не замечали. Есть вещи возможные и невозможные, Леонар. Эта была из разряда невозможных. Так же как и мы с тобой, добавила она с нежностью, которая ранила его в самое сердце.
Он снова встряхнул головой, пытаясь прогнать эмоции и переключиться на факты.
— Но почему он хотел убить всех своих братьев и сестер?
— Он... он как будто зациклился на мне, он не выносил, когда рядом со мной находился кто-то еще. Мне кажется, он был влюблен в меня, — добавила Бланш, вздрогнув. — Но не как человек, а скорее как животное.
— А ты? Ты его любила?
— Да. Он ведь был моим сыном... Да, я его любила. И боялась, А он любил и ненавидел меня одновременно. Ты не в силах это понять, верно?
— Я пытаюсь,
— Да, — задумчиво произнесла Бланш, впервые подняв на него глаза. — Ты человек, который пытается... Спасибо тебе за это.
Шиб закусил губу. Нельзя продолжать этот разговор, иначе он сорвется...
— А Жан-Юг знал, что Шарль?..
— Что— Шарль?
— Ну, что он... ненормальный?
Бланш улыбнулась печальной улыбкой, похожей на лезвие бритвы, нежно скользнувшей вдоль запястья.
— Шарль... — Она помолчала, потом сделала глубокий вдох и спокойно произнесла: — Шарль здесь ни при чем, бедняжка. Я говорю о Луи-Мари.
Шиб едва не подскочил, как от неожиданного выстрела прямо над ухом. И тут же увидел перед собой Луи-Мари, прислонившегося спиной к перилам, его блуждающую улыбку. «У меня секретная миссия в тылу врага...» Луи-Мари, играющий с боевым снаряжением своего деда-мучителя... Луи-Мари, который взял его ружье, чтобы убить любовника матери... Ну да, разумеется, Шарль не мог ни изнасиловать Элилу, ни принуждать Энис к непристойностям... Шарль вообще был не охотник до женщин... Это Луи-Мари мучил своих сестер, это он убил Элилу и толкнул Аннабель в колодец, воображая себя убийцей из фильма — из многочисленных фильмов, наполненных страхом и кровью, которые сплелись в беспорядочный клубок у него в голове... Чокнутый... Это слово применительно к нему утратило свой вульгарный смысл и обрело прямое значение: в нем словно появилась трещина от удара и, поначалу незаметная, продолжала шириться и расти. Мало-помалу она превратилась в пропасть, отделявшую его от других, и только самое ужасное, самое жестокое преступление могло вновь соединить его с ними... Но... что-то здесь не сходится. Шиб снова встряхнул головой, пытаясь прояснить мысли.
— Но подожди... ведь я его видел! Он шел в часовню, чтобы попытаться...
— Леонар, ты хороший человек, — мягко проговорила Бланш. — Он шел туда вовсе не затем, о чем ты подумал.
Перед глазами Шиба словно сверкнула ослепительная вспышка. Он вспомнил слова Гаэль: «Бланш оттащила тело Шарля в часовню». Значит, она смогла открыть дверь! У него подкосились ноги. Бланш продолжала монотонным голосом:
— Он вошел туда уже полумертвый. Я полоснула его бритвой по горлу и втолкнула внутрь.
Шиб вспомнил кровь на лице Луи-Мари.
— Нужно было, чтобы это прекратилось, понимаешь? Я полоснула его бритвой, взяла у него из кармана ключ, открыла дверь и втолкнула его внутрь, чтобы он там умер, — просто сказала она.
Шиб попытался вдохнуть, но воздух застрял в горле. Наконец, уже почти задохнувшись, он сумел сделать вдох.
Бланш разжала левую руку. Там оказалась горсть смятых бумажных листков. Она протянула их Шибу.
— Это было у него в кармане, вместе с ключом. Листки были исписаны острым неровным почерком.
— Энис и Аннабель теперь в безопасности, — сказала Бланш, снова повернувшись к окну, за которым стояла ночь, наполненная пеплом.
Шиб увидел, что полицейские отошли от Гаэль и направляются к дому.
— Но что ты скажешь полиции? — лихорадочно спросил он.
— Ничего. Ты им все расскажешь.
— То есть?..
— Ты им обо всем расскажешь, Леонар. А я ухожу.
— Но...
И тут он увидел, что она прячет под синим покрывалом.
Маузер.
Он шагнул вперед, но она уже поднесла дуло ко рту. Он застыл на месте. Только не двигаться, только не трогать ее... Он увидел ее глаза — пелену серого тумана без малейшего проблеска солнца, увидел ее указательный палец на спусковом крючке — тонкий женский пальчик с ухоженным ноготком, совершенно неуместный на грозном оружии... Он подумал о том, что никогда больше не сможет ее обнять, прикоснуться к ней, что сейчас ее не станет, а он так и не успеет к ней прикоснуться...
Только не двигаться!.. Сказать ей, чтобы положила ружье, что все образуется... нет, не так, это глупо... сказать, что она должна жить— ради дочерей. — Шаги на лестнице— быстрые и тяжелые...