Она ждала с чувством досады и некоторого смущения — всю жизнь смотрела с превосходством на глупых жен, пытающихся контролировать каждый шаг мужа и не понимающих, что короткий поводок хорош, только пока не оборвался, а затем оборвавший его навсегда уходит…
Звонка не было.
Тревожная неуверенность изматывала.
Катя вновь позвонила Горянину…
Неплохо стрелявший на охоте Колыванов сейчас почти промахнулся — тугой конус летящей картечи зацепил Филу самым краем.
Она пыталась встать, ничего не получалось — задние лапы подламывались. Истошный вой сменился жалобным повизгиванием.
— Т-ты-ы-ы!!! — закричал Горянин, он хотел крикнуть многое: что Фила тут ни при чем, что она в жизни не тронула ни одного человека и дружила с Сашей, что последние сутки она провела у него на глазах и не могла… Не успел.
Колыванов выстрелил второй раз.
Теперь картечь кучно легла куда надо — под левую лопатку, как раз туда стреляют волков и других хищников. И собак, если их приходится убивать.
В ушах стоял гул от рявкнувших выстрелов, двенадцатый калибр не пистолет и не карабин, бьет по барабанным перепонкам основательно. Предсмертного визга Филы Горянин не слышал, но все и так было ясно — рыжая шерсть густо окрасилась кровью, задние лапы быстро-быстро заскребли по земле и замерли, вытянувшись…
Поздно кричать об ошибке и вырывать ружье из рук, поздно обвинять Колыванова в убийстве добродушной, ни в чем не повинной Филы, так и не понявшей, за что ее убивают…
Филе уже не помочь… надо думать о живых… Мишка совсем сдвинулся, и это понятно… у любого крыша съедет от такого… а Катя, как же теперь ей… и какая же тварь это сделала… За этими мыслями Горянин почувствовал, как ни странно, нешуточное облегчение: все непонятное в поведении друга объяснилось — пусть страшно и мерзко, пусть ценой гибели любимой собаки… да черт с ней, в конце концов, когда тут такое…
А мир вокруг изменился, мир был не тот, что минуту назад. Из мира напрочь исчезли все звуки и все движение, все застыло, как на остановившейся кинопленке: Миша с неловко зажатой «Сайгой» в руках; сам Горянин, до сих пор оглушенный, делающий глотательные движения, пытаясь хоть что-то расслышать отходящими ушами. И два трупа, два неподвижных окровавленных трупа.
Первым звуком, который услышал Горянин, было мелодичное мяуканье мобильника — и в застывшей тишине прозвучал он сюрреалистично. Денис машинально потянулся к трубке, отведя взгляд от Колыванова.
А когда через долю секунды повернулся обратно, встретился глазами с провалом ружейного дула — с черной и бездонной дырой. Не было никаких драматических пауз, никаких прощальных слов. И вся минувшая жизнь не промелькнула в этот момент перед мысленным взором Горянина. Из ствола вырвался сноп пропитанного свинцом пламени.
Больше Денис Горянин никогда и ничего не увидел.
Как впоследствии выяснилось, в этой части поселка выстрелы услышали многие. И никто не обратил внимания — стрельба по выходным не была таким уж редким событием. Многие из новых обитателей Редкого Кузьмина, расслабившись под шашлычок с коньячком, устраивали образцово-показательные стрельбы из газового оружия. И не только из газового. Опять же их отпрыски со сверхмощными петардами и ракетами… Интересоваться после пары-тройки громких хлопков, что происходит за высокими оградами соседей, считалось дурным тоном.
* * *
Рот Горянина раскрылся в беззвучном крике не то удивления, не то возмущения; глаза тоже были широко раскрыты.
А выше глаз ничего не осталось — выстрел в упор снес всю верхнюю половину черепа, от самых бровей. На груди Дениса лежала морда и передние лапы Филы — Колыванов подтащил ее изрешеченное тело и небрежно бросил между Горяниным и Сашей. Казалось, мертвая собака ищет помощи и защиты у мертвого хозяина, или наоборот — безуспешно пытается заслонить его от смертельной опасности.
Колыванов хотел опять прикрыть их брезентом, но забыл, как забывал сегодня многое, — торопился к дому.
Закатное, но по-прежнему убийственное солнце безжалостно гнало его в спасительный полумрак.
Бывавшие в уютном доме Колыванова не узнали бы сейчас разгромленное жилище: пол завален опрокинутой мебелью и разбросанными вещами, стены изрешечены картечью.
Украшавшая гостиную голова лося валялась под ногами бесформенной и разрозненной грудой шерсти, набивки и обломков рогов: недавно проклятое чучело посмело обратиться к Колыванову с нелепыми и страшными обвинениями — но он быстро заставил его заткнуться тремя выстрелами в упор.
Колыванов не думал о том, что убил лучшего друга, — на фоне всех диких и кошмарных событий сумасшедшего дня это было мелочью, не достойной внимания. Остатки его сознания терзала одна, самая главная и важная мысль: Что я скажу Кате, что я скажу Кате, что я скажу Кате…
Жажда донимала постоянно, он уже свыкся с ней, подобрался к крану, до конца не завернутому, наклонил голову… Долго и жадно ловил губами тонкую струйку воды…
Что-то подвернулось под босую ступню — что-то теплое, живое и, несомненно, опасное, сегодня все вокруг было смертельно опасным.
Он судорожно отдернул ногу и посмотрел вниз, отпрыгнув на безопасное расстояние. На него смотрел глаз, лосиный глаз, как-то уцелевший в разнесшем чучело свинцовом граде. И это была не вставленная таксидермистом стекляшка — настоящий живой глаз с мутным зрачком и белком, налитым темной венозной кровью. Глаз моргнул и уставился на него тяжелым ненавидящим взглядом.
Колыванов зарычал и надавил на спуск. «Сайга» не выстрелила, патроны в обойме кончились. Тогда он с размаху ткнул стволом в проклятую зенку, промахнулся, ткнул еще — попал с третьего раза. Глаз лопнул, взорвался с мерзким хлопком. Забрызгал кровью — липкой и горячей, как кипяток, — лицо Колыванова.
Он слизнул попавшую на губу каплю и застыл, пораженный ужасной мыслью: Горянин и Фила не умерли, конечно, нет, сегодня весь мир сошел с ума, враги стали неуязвимы и бессмертны, конечно, они не умерли, они идут сюда — их кошмарные окровавленные пасти оскалены, они уже за дверью, сейчас ворвутся и растерзают его, как растерзали Сашу…
Он без разбега, с места, перемахнул одним прыжком разоренную гостиную и вцепился в дверь; скрюченные пальцы без толку возились с замком — как и все вокруг, тот зажил своей, враждебной Колыванову жизнью. А Фила с Горяниным были уже у самой двери, он хорошо слышал их хриплое тяжелое дыхание…
Коротко взвыв, он попытался выстрелить через дверь, позабыв, что расстрелял все патроны; развернулся и понесся наверх, в свою комнату, к оружейному ящику, из которого два часа назад достал «Сайгу»…
Мертвецы дышали в затылок.
— Куд-да, сука?! — рыкнул Хрущ, откидывая ударом подкованного ботинка наладившегося было к двери пленника. Тот отлетел к выложенной белым кафелем стене бокса, не удержался на ногах, завалился набок и предусмотрительно скорчился, прикрывая руками голову.