Однако все знали, как старик целых два года горевал о своем потерянном внуке, который отправился за границу, и вскоре имя Рувима бар Даниэль бар Хананеля произносили шепотом повсеместно.
Это был красивый человек, облаченный в льняные одежды, с ухоженной бородкой и умащенными волосами, как у Иасона, хотя оба они основательно пропылились после долгого тяжелого пути, но, кажется, это их не беспокоило.
Наконец уже целое селение кричало, требуя, чтобы они все рассказали.
— Шесть дней, — провозгласил Иасон, вскинув пальцы, чтобы мы могли сосчитать. — Шесть дней мы стояли перед дворцом правителя и требовали, чтобы он убрал свои бесстыдные и богохульные изваяния из нашего Святого города.
Восторженные и одобрительные крики слились в негромкий гул.
— «О, но это же оскорбит нашего великого Тиберия», — сказал нам тот человек, — кричал Иасон. — А мы ему: «Раньше он всегда уважал наши законы». Представьте, изо дня в день мы были тверды, и все больше и больше мужчин и женщин приходило, чтобы присоединиться к нам. Представьте, сколько народу было в Кесарии! Во дворец правителя входили и выходили люди, относили наши прошения, и посланцев не успевали прогнать, как они возвращались и подавали прошения снова и снова, пока наконец правитель не был сыт ими по горло.
И все это время продолжали прибывать солдаты, они стояли на посту у всех ворот, у каждой двери и вдоль стен, которыми обнесен мощеный двор перед судейским местом.
Толпа взревела, не успел он договорить, однако Иасон жестом велел замолчать.
— Наконец, сидя во дворце перед огромной толпой, он объявил, что знамена не будут сняты. И сделал знак солдатам наступать на нас с оружием! Мечи были вытащены из ножен. Ножи взметнулись в воздух. Мы видели, что со всех сторон окружены его людьми, видели прямо перед собой свою смерть…
Он замолчал. И когда толпа забормотала, закричала и под конец взревела, снова жестом потребовал тишины.
— Но разве мы забыли совет наших старейшин? Разве нам надо было напоминать, что мы мирные люди? Надо было предупреждать, что от римских солдат зависит наша жизнь, сколько бы нас ни собралось?
Крики доносились со всех сторон.
— Мы бросились на землю, — крикнул Иасон. — Прямо на землю упали мы, склонили головы и обнажили шеи перед мечами — все до единого. Сотни сделали это, верно вам говорю. Тысячи. Мы обнажили шеи, все до единого, до последнего человека, бесстрашно и безмолвно, и те, кого оставили говорить, сказали правителю то, что он уже знал: что мы скорее умрем — все, до последнего человека, стоя вот здесь на коленях! — чем будем смотреть, как нарушают наши законы и попирают наши традиции.
Иасон сложил руки на груди и обвел толпу взглядом, пока звучали крики, перерастающие в общую песнь ликования. Кивая и улыбаясь, он помахал маленьким мальчикам, которые галдели у его скамьи. И Рувим стоял рядом, сияя от радости, как и Иасон.
Мой дядя Клеопа плакал, и плакал Иаков. Все мужчины плакали.
— И что же сделал великий римский правитель, глядя на такое представление? — продолжал выкрикивать Иасон. — При виде живого доказательства, что столько людей готовы отдать свою жизнь, защищая наши священные законы, он приказал солдатам убрать оружие, приставленное к нашим шеям, убрать все клинки, сверкающие на солнце здесь и там. «Они не умрут! — провозгласил он. — Не умрут благодаря их смирению! Я не пролью их кровь, ни единой капли! Подать сигнал. Пусть солдаты снимут знамена со стен их святого города!»
Раздались крики благодарности, радостные возгласы и молитвы. Люди опускались в траву на колени. Шум был такой сильный, что уже невозможно было услышать ни Иасона, ни Рувима, ни кого-либо еще.
Руки тянулись к небу, люди снова танцевали, зарыдали женщины, словно только сейчас смогли опуститься на землю и дать волю своим страхам, упав друг другу в объятия.
Рабби, который стоял у вершины холма рядом с Иасоном, склонил голову и начал молитву, однако мы не слышали его. Люди распевали благодарственные псалмы. Обрывки мелодий и молитв разносились вокруг.
Маленькая Мария рыдала на груди моего дяди Клеопы, своего свекра, Иаков обнимал жену, безмолвно целуя ее в лоб, пока слезы заливали ему лицо. Я притянул к себе Маленького Исаака, и Якима, и остальных детей-обожателей Авигеи, которые были сейчас с нами, хотя это означало, что ни Молчаливой Ханны, ни Авигеи здесь нет, они не пришли даже ради такого случая.
Все мы целовали друг друга. Передавали из рук в руки мехи с вином. Люди обсуждали, на что это было похоже и как все происходило, а Иасон и Рувим пытались выбраться из толпы, осажденные теми, кто желал узнать все подробности, хотя оба выглядели совершенно измотанными и готовыми упасть и заснуть, как только представится такая возможность.
Иосиф стиснул руки мне и Иакову. Наши братья и их жены образовали круг, маленькие дети стояли в середине. Мама обняла меня за плечи, прижавшись щекой к моей спине.
— «Не жертвы и не подношения желаешь Ты, Господь, — произнес Иосиф, — но ушей, открытых словам, какие Ты дал нам. К всесожжению Ты не благоволишь. И скажу я: „Вот он я, Твои заповеди мне написаны на скрижалях. В исполнении воли Твоей моя жизнь, мой Бог, Твой закон в сердце моем. Провозгласил я деяния Твои великому собранию…“»
Мы еще долго шли до дома.
На улице было полно гуляк, а люди все прибывали — они тоже взяли лошадей, чтобы ускорить трудный переход, — и мы слышали громкие крики тех, кто подъезжал к Назарету.
Вдруг с нами поравнялся Иасон. Сияющий, пахнущий вином, он положил руку на плечо Иакову.
— Твои мальчики вели себя прекрасно, они стояли с нами и были тверды, оба, Менахем и Шаби. Все мужчины вашего дома были тверды. Сила и Леви, само собой, я этого и ожидал, и маленький Шаби, и юный Клеопа, все…
И он пошел дальше, целуя Иакова, моих дядюшек, целуя воздетые в благословении руки Иосифа.
Мы дошли до ворот в наш двор, когда нас догнал Рувим из Каны, он хотел уйти от Иасона, но тот его не отпускал. Они передавали друг другу мех с вином и предложили его нам. Я отказался от вина.
— Почему ты не счастлив? — спросил меня Иасон.
— Мы счастливы, все мы счастливы, — возразил я. — Рувим, сколько лет, сколько зим. Войди в дом, отдохни немного.
— Нет, он идет ко мне, — сказал Иасон. — Мой дядя и слышать не хочет, что он ночует не у нас. Рувим, да что с тобой такое, не можешь же ты скакать в Кану прямо сейчас.
— Но я должен, Иасон, ты же знаешь, что я должен, — сказал Рувим.
Он обвел взглядом всех, собираясь уйти и кивая нам на прощание.
— Мой дед не видел меня два года, — сказал он.
Иосиф ответил кивком на кивок Рувима. Другие старики тоже закивали.
Иасон пожал плечами.
— Только не приходи ко мне завтра, — сказал он, — и не рассказывай печальную историю о том, как ты проснулся и обнаружил, что находишься… в великом городе Кане!