Иоанн замер и поднял голову.
Солнце, вышедшее из-за серых туч, заставило его прищуриться, чтобы рассмотреть говорящего. Он смотрел мимо меня и сборщика податей.
Фарисей повторил свой вопрос:
— По какому праву ты осмелился собрать здесь этих людей?
— Собрать их? Я их не собирал! — ответил Иоанн.
Его голос без всяких усилий перекрывал общий гул.
Он втянул в себя воздух, как человек, привыкший перекрикивать шум ветра.
— Говорю тебе. Я не Илия. Я не Христос. Говорю тебе, Он, Идущий за мною, встал впереди меня!
Казалось, он собирается с силами, произнося эти слова.
Ученики продолжали крестить паломников.
Я увидел Авигею — полностью одетая, она окуналась в реку. Я осознал, что тот молодой человек, который жестом подозвал ее, поднял над ней раковину с водой и велел опуститься на колени прямо в воде, — мой молодой родственник Иоанн бар Зеведей. Да, это был он, в мокрой, прилипшей к телу одежде, с длинными нечесаными волосами, мальчик лет двадцати, стоявший рядом с человеком, который кричал так, что слышали все:
— И снова говорю вам, порождения ехидны! Вы не спасетесь, говоря себе: отец у нас Авраам. Говорю вам, Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму. Пока я стою здесь, секира уже лежит при корне дерев. Всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь!
Люди, сбившиеся в кучу, смотрели на раввинов и священников, которые ринулись вперед при звуке Иоаннова голоса.
Вдруг заговорил Иасон:
— Но, Иоанн, кто дал тебе право говорить нам это? Все хотят знать ответ на этот вопрос!
Иоанн поднял голову, но, кажется, не узнал Иасона, точно так же, как не узнавал никого вокруг.
— Разве я не сказал вам? Я скажу вам снова. Я «глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему. Всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, кривизны выпрямятся, и неровные пути сделаются гладкими… и узрит всякая плоть спасение Божие».
Казалось, вся толпа слышит его. Люди плакали, и все больше и больше народу вступало в реку. Иасон и Рувим вошли в воду.
Я видел, как Иаков вышел на берег, его распушенные длинные волосы были мокрыми. Он подхватил Иосифа, и вместе с моей матерью они свели его вниз.
Сборщик податей наблюдал, как спускается к реке старик.
Иоанн сам встретил Иосифа, хотя я опять не заметил по его глазам, чтобы он узнал мужчину и женщину, что стояли перед ним. Они вошли в реку, как входили другие, и Иоанн вылил на их головы воду из раковины.
Толпа приветствовала его криками.
— Но тогда что же нам делать? — на этот раз спросил Шемайя, словно не мог удержаться.
— Разве мне есть нужда говорить тебе? — ответил Иоанн.
Он расправил плечи и снова без малейшего усилия возвысил голос, словно оратор:
— У кого две одежды, тот отдай неимущему; у кого есть пища, делай то же!
— Учитель, но что нам делать? — воскликнул молодой сборщик податей, стоявший рядом со мной.
Люди поворачивали головы, чтобы увидеть, кто задал этот вопрос, идущий из самого сердца.
— Как что? Ничего не требовать более определенного вам, — ответил Иоанн.
Волна одобрения прокатилась по обоим берегам. Сборщик податей склонил голову.
Но вперед выступили царские солдаты.
— А что ты скажешь нам, учитель? — крикнул один из них. — Скажи, что делать нам?
Иоанн взглянул на них, снова сощурившись на солнце.
— Не отнимать денег силой, вот что вам делать. И никогда не обвиняйте никого облыжно и довольствуйтесь своим жалованьем.
И снова люди стали кивать, послышались крики одобрения.
— Говорю вам, идет Сильнейший меня, и лопата Его в Его руке, и Он очистит гумно Свое и соберет пшеницу в житницу Свою, а солому сожжет огнем неугасимым.
Многие, кто не сделал этого до сих пор, опускались на колени, но вдруг волнение прошло по толпе. Люди оборачивались, слышались изумленные возгласы.
Вдалеке, справа и выше от меня, на склоне появилась большая группа солдат, и среди них — всем известная фигура, повергавшая людей в молчание по мере приближения к берегу. Солдаты приминали траву перед этим человеком и поддерживали края его длинного багрового одеяния.
То был Ирод Антипа. Вряд ли я когда-нибудь видел его так близко: высокий человек внушительной наружности, с мягким взглядом, удивленно смотрел на человека, крестившего других посреди реки.
— Иоанн бар Захария, — крикнул царь.
И неловкая тишина внезапно опустилась на всех, кто видел его и слышал его голос.
Иоанн поднял голову. Он снова сощурился и поднял руку, чтобы прикрыть глаза от света.
— А что должен делать я? — спросил царь. — Скажи мне. Как я должен покаяться?
Лицо у царя было узкое и серьезное, и в нем не было насмешки, лишь сосредоточенное внимание.
— Оставь жену своего брата, — ответил Иоанн звучным голосом. — Она не твоя жена. Ты же знаешь Закон! Или ты не иудей?
Толпа была потрясена. Солдаты придвинулись ближе к царю, словно в ожидании приказа, однако царь был неподвижен, он смотрел, как Иоанн протянул руки к Иосифу и помог ему подняться из воды.
Сборщик податей двинулся было к моей матери и Иакову, чтобы помочь им. Он сбросил дорогую накидку и оставил ее лежать на земле, словно обычное шерстяное платье, и вдруг опустился на колени перед Иоанном, как делали до него другие.
Иосиф смотрел, как мытарь погрузился в воду с головой и поднялся, вытирая лицо. Капли катились по его умащенным блестящим волосам.
Царь с бесстрастным видом стоял на высоком берегу, а затем, не произнося ни слова, развернулся и исчез за рядами своих солдат. Вся процессия, сверкая наконечниками копий и круглыми щитами, исчезла из виду и растворилась в приближающейся новой толпе паломников.
Десятки мужчин и женщин устремлялись к реке.
Я видел, что Иосиф смотрит на меня, глаза у него были ясные и выражение лица такое же, как всегда.
Я вошел в реку. Миновал Иосифа и мою мать, мытаря, который стоял у локтя Иосифа, поддерживая его из уважения к возрасту, хотя Иаков был рядом.
Я встал перед Иоанном бар Захарией.
Я привык опускать глаза. Почти всю жизнь, под постоянные перешептывания и оскорбления, я редко смотрел людям в глаза, чаще отворачивался и сосредоточивался на работе. Я всегда старался быть незаметным.
Но сейчас другое дело. Это больше не мой обычай. Это в прошлом.
Он стоял, окаменев, и пристально смотрел на меня. Я окинул его взглядом: потрепанное одеяние, спутанные волосы на груди, потемневшая верблюжья шкура, едва прикрывавшая наготу. Я чувствовал, как он впивается в меня глазами.