Они проговорили до рассвета. Вернее, это он говорил, а она слушала. Она почти все время молчала, лишь иногда поправляла его, когда он делал ошибку или в чем-то противоречил тому, что сказал несколько часов тому назад. Совершенно явно, она обладала могучим умом, способным воспринимать огромное количество информации. Неудивительно, что Фогель питал такое большое уважение к ее способностям.
Когда Нойманн выскользнул из ее квартиры, над Лондоном уже поднимался серый рассвет. Он держался точно так, как держится едва ли не каждый мужчина, уходя от своей любовницы, когда он то и дело кидает косые взгляды по сторонам и вглядывается в лица прохожих, пытаясь угадать, не подозревает ли кто-нибудь, откуда он идет. В течение трех часов он мотался по Лондону под холодным дождем, внезапно сворачивая в переулки и возвращаясь оттуда, садясь в автобусы и поспешно выходя, как будто случайно заметил, что это не тот маршрут, разглядывая отражения в окнах. В конце концов он решил, что слежки за ним нет, и направился на вокзал Ливерпуль-стрит.
Сев в поезд, он опустил голову на руки, упираясь локтями в колени, и попробовал заснуть. «Смотрите, не поддавайтесь ее чарам, — игривым тоном предупредил его Фогель во время последнего инструктажа на ферме. — Держитесь на безопасном расстоянии от нее. У нее имеются темные пятна, которых вам лучше бы не касаться».
Нойманн живо представил в памяти то мгновение, когда он, сидя в ее комнате при свете одной-единственной слабой лампочки, рассказал ей о Питере Джордане и о том, каких действий требует от нее командование. Его больше всего поразила ее неподвижность, выдававшая колоссальное нервное напряжение, то, как ее руки лежали, словно у каменного изваяния, на коленях, то, как на протяжении долгого времени она не двигала ни головой, ни плечами. Лишь глаза обшаривали комнату, снова и снова скользили по его лицу, по его телу с головы до ног. Словно прожектора. Тогда он на мгновение позволил себе позабавиться фантазией о том, что она желает его. Но теперь, когда Хэмптон-сэндс уже исчез во мраке позади и можно было различить вырисовавшийся во мгле еще более темным пятном дом Догерти, Нойманн пришел к неприятному заключению. Кэтрин разглядывала его вовсе не потому, что сочла его привлекательным. Она думала о том, как наверняка убить его, если появится такая необходимость.
* * *
Тем утром, прежде чем уйти, Нойманн отдал ей письмо. Она отложила его в сторону, ей было слишком страшно читать его. Теперь она дрожащими руками распечатала конверт и, лежа в кровати, прочла несколько строк.
Моя дорогая, моя любимая дочка Анна,
С огромной радостью я узнал, что ты в безопасности и у тебя все хорошо. С тех пор, как ты покинула меня, в моей жизни не осталось никакого света. Я молю Бога о том, чтобы эта война закончилась поскорее и мы смогли бы снова быть вместе. Желаю тебе доброй ночи и приятных снов, моя малышка.
Обожающий тебя отец.
Дочитав письмо, она сразу же прошла в кухню, зачем-то зажгла газовую горелку, поднесла листок и конверт к пламени и бросила в раковину. Бумага ярко вспыхнула и почти тотчас же сгорела. Кэтрин повернула кран и тщательно смыла черный пепел. Она подозревала, что это была подделка — что Фогель придумал этот трюк, чтобы удержать ее на крючке. Хоть она и боялась этой мысли, но отец, вероятнее всего, был мертв. Она вернулась в кровать и лежала с открытыми глазами, глядя на серый рассвет за окном, слушая, как дождь барабанил в стекло. Думая об отце. Думая о Фогеле.
Глостершир, Англия
— Приветствую вас, Альфред. Заходите в дом. Мне очень жаль, что все получилось именно так, но теперь вы стали довольно богатым человеком. — Эдвард Кентон выставил вперед руку с таким видом, будто ожидал, что Вайкери ткнется грудью в его пальцы. Вайкери поймал его ладонь, слабо встряхнул и быстро прошел мимо Кентона в гостиную дома, принадлежавшего его тете. — Какой же снаружи невероятный холод, — продолжал говорить Кентон, пока Вайкери осматривал комнату. Он не был здесь с самого начала войны, но ничего с тех пор не изменилось. — Я надеюсь, вы не станете возражать против того, что я развел огонь. Когда я вошел сюда, мне почудилось, что я оказался в холодильнике. Здесь есть чай. И даже натуральное молоко. Я не думаю, что вам в Лондоне приходится часто угощаться такими деликатесами.
Вайкери снял пальто, а Кентон тем временем направился на кухню. Этот дом, совершенно точно, не был коттеджем, хотя Матильда требовала, чтобы его называли именно так. Это был довольно солидный особняк из котсуолдского известняка, с ухоженными садами, обнесенными высокой стеной. Она умерла от обширного кровоизлияния в мозг как раз в ту ночь, когда Бутби поручил ему ведение этого дела. Вайкери собирался на похороны, но, прежде чем он успел уехать, его вызвал к себе Черчилль в связи с полученными из Блетчли-парка расшифровками перехваченных немецких радиограмм. Ему было ужасно стыдно, что он не смог проводить ее в последний путь. Матильда фактически вырастила Вайкери — он остался один в возрасте двенадцати лет после смерти матери. Они на всю жизнь остались наилучшими друзьями. Ей, одной-единственной на свете, он рассказал о своем назначении в МИ-5. «Чем же именно ты занимаешься, Альфред?» — «Я ловлю немецких шпионов, тетя Матильда». — «О, какой ты молодец, Альфред!»
Французские двери выходили в безжизненный заснеженный сад. «Иногда я ловлю шпионов, тетя Матильда, — мысленно произнес он. — Иногда они оставляют меня в дураках».
В это утро Вайкери получил из Блетчли-парка очередную расшифрованную радиограмму от немецкого агента в Великобритании. Тот сообщал, что свидание прошло успешно и резидент получил задание. Вайкери начинал все больше и больше сомневаться в своем умении ловить шпионов. Тем же утром дела повернулись еще хуже. Наблюдатели засекли встречу двоих мужчин на Лейстер-сквер и притащили их на допрос. Тот, что был постарше, оказался старшим клерком Министерства внутренних дел, а младший — его любовником. Бутби чуть не лопнул от ярости.
— Как прошла поездка? — крикнул из кухни Кентон, перекрывая звон посуды и шум воды.
— Прекрасно, — отозвался Вайкери. Бутби, хотя и с величайшей неохотой, разрешил ему взять «Ровер» с шофером из транспортного отделения.
— Даже не могу припомнить, когда я в последний раз мог проехать по стране, не испытав от этого дикой усталости, — сказал Кентон. — Но, полагаю, бензин и возможность пользоваться автомобилем относятся к числу дополнительных льгот, которые вы имеете на вашей новой работе.
Кентон вошел в комнату, держа в руках поднос, на котором стояло все необходимое для чая. Он был так же высок ростом, как и Бутби, но не отличался ни спортивностью, ни массивным телосложением последнего. Он носил круглые очки, слишком маленькие для его лица, и тонкие усики, выглядевшие так, будто их нарисовали карандашиком, каким женщины подправляют брови. Он опустил свою ношу на стоявший перед диваном столик, налил молоко в чашки с таким видом, будто это было, по меньшей мере, жидкое золото, а потом разлил чай.