— Извини, что пристал к тебе со своим нытьем.
— Не за что извиняться, — сказал я, — наоборот.
Мне было бы куда интереснее слушать его и воображать эту привыкшую к роскоши женщину, Клементину, теперь я видел ее совсем светлой, с короткой стрижкой — полная противоположность Лиле. Но представить себе весь их антураж я не мог — не хватало материала.
— А где вы живете, господин атташе?
— Можешь говорить мне «ты», как принято у тебя на родине, меня это нисколько не шокирует.
Зато меня шокировало, что он говорил мне «ты», но я промолчал. В те полгода, что я проучился в шестом классе, меня называли на «вы», и я с таким удовольствием вспоминал об этом! Однако очень скоро он снова перешел на «вы», так ему явно было удобнее. Но разрешил мне звать его не господином атташе, а господином Шнейдером или просто Жан-Пьером. А на мой вопрос ответил, что жил на бульваре Малерб, то есть там они жили с женой, но, поскольку квартира принадлежит ей, то он оказался бездомным.
— В какой-то степени мы с вами в одинаковом положении, Азиз.
Тут он смолк, вероятно, обдумывая, в какой именно, я тоже молчал, чтобы не мешать его размышлениям. От этого человека пахло школой — приятный запах, напоминавший коллеж Эмиль-Оливье, где, что ни говори, моя жизнь надломилась в первый раз — когда пришлось бросить учебу. Теперь я как будто возвращался после каникул, длинных-длинных, в целых шесть лет.
Так прошла минута-другая. Потом он снова раскрыл мое досье, чтобы ознакомиться со всеми данными; непонятно, зачем оно ему было нужно, раз я сам, живьем, сидел с ним рядом. Он вздохнул:
— Да, но, оставляя в стороне мои личные проблемы и некоторые, так сказать, аналогии… я не одобряю подобных методов. То есть я не спорю, любая гуманитарная миссия достойна уважения, и я готов отнестись к ней серьезно, но эта поспешность… Во-первых, я долгое время занимался исключительно проблемой распространения французского языка и культуры во Вьетнаме, по заданию литературно-издательского отдела, — а потом еще удивляются, почему у нас, не примите на свой счет, постоянные провалы во внешней политике. Во-вторых, я переживаю душевный кризис, меня нельзя было никуда посылать, кроме того, безотносительно к моему состоянию — еще раз прошу прощения за то, что докучаю вам, — так вот, я все равно не могу устроить вас за два дня; если бы даже не вмешался Лупиак, вы же видите: все делается с бухты-барахты; всем командует пресса — ну, о вас я не говорю… Но мне даже не дали времени приготовиться. А я совсем не знаю Марокко.
Как, и он тоже? Хорошенькое начало.
— У вас есть фотография? — спросил я.
— Какая фотография?
— Фото госпожи Шнейдер. А я вам покажу карточку Лилы. Это моя невеста, она меня бросила.
Он вздернул бровь над очками, поколебался, но все-таки достал из бумажника маленькую, как для паспорта, фотографию, которая была засунута между кредитных карточек, и протянул мне ее, неохотно, как брезгливый человек дает попить из своей бутылки. Я взглянул и неприятно поразился, но не выдавать же разочарование: Клементина оказалась довольно противной, с холодными глазами, поджатым ртом, тяжелым подбородком и, главное, чернявой. Нет, ему нужна была блондинка, и я еще разок взглянул на молодую женщину напротив, но с другим чувством: она уже не служила мне моделью для неведомой Клементины — смешное имечко, все равно что Банана или Апельсина.
Блондинка перехватила мой взгляд. Я вежливо улыбнулся ей, она — мне, без всякой мысли, улыбка передалась ей рефлекторно, как зевота. Однако ее супруг счел, что довольно и этого, он забрал ребенка, чтобы подчеркнуть свои отцовские права, и велел жене спрятать грудь. Тогда я вытащил из кармана засунутого в сумку мятого белого костюма карточку Лилы. Атташе сказал, что она тоже очень красивая, и вернул мне фотографию, а я порвал ее. Подчиняясь какому-то чувству солидарности, медленно и глядя атташе прямо в глаза. Он смотрел на меня неуверенно, потом со слабой дрожащей улыбкой разорвал надвое Клементину; но я видел, что он сделал это только ради меня, потому что обе половинки аккуратно спрятал в карман.
Затем сказал строго покровительственно, как бы подчеркивая, что мы переходим к мужским делам:
— Ну, расскажите мне об Иргизе.
Я повторил этот приказ вопросительным тоном, чтобы хоть немного оттянуть ответ, но в самом деле, хоть мне и было приятнее обсуждать его дела, летели-то мы все-таки по моим. И тут на меня накатило. Может, потому что в голове все время мельтешились обрывки воспоминаний о коллеже Эмиль-Оливье: болтающиеся двери, размалеванные стены, драки класс на класс, шприцы по углам и посреди всего этого господин Жироди, уже немолодой и словно отгородившийся почтенной старостью от безобразия, в котором он очутился, точно пришелец из другого мира, — но я вдруг так живо вспомнил свой полученный на прощанье атлас, что заговорил, не думая. Сначала слова шли медленно и как бы с натугой, но постепенно я обретал уверенность. Это была легенда из двенадцатой главы о сероликих людях, которые жили в недоступной долине, куда нет дороги и не проникла цивилизация, на зеленом райском острове с пышной доисторической растительностью, отгороженном от мира голыми каменистыми горами. Только эти горы и представали глазам путешественников, о райской долине они и не подозревали, ибо жители ее из поколения в поколение свято хранили тайну. Да никто из них оттуда и не выходил, не считая стражей, которые сбивали с пути экспедиции, чтобы не дать им обнаружить нас. В общем, я позаимствовал сказание о Firdaws al m'fkoud, потерянном рае, который открыл Магомет на пути в Медину, только моя неведомая долина называлась Иргиз, и я был первым из сероликих, кто вышел за ее пределы и приехал в Марсель.
Атташе слушал, и глаза его становились большими и круглыми, как блюдца.
— Но почему? — сиплым голосом спросил он, и я понял, что, будь он сероли-ким, он ни за что не покинул бы долину.
Я уцепился за первое пришедшее в голову объяснение:
— В горах прокладывают дорогу, взрывают скалы, и долину может завалить, вот я и отправился искать помощь.
Он даже не заметил стюардессу, которая предлагала ему апельсиновый сок. Та пожала плечами и пошла дальше. Я-то выпил бы с удовольствием, у меня пересохло в горле, но, может, сок давали только французским подданным, поскольку полет выполняла компания «Эр Франс». Закончил я тоном оскорбленного достоинства:
— Мир не заботит судьба Иргиза. Ничего удивительного, ведь о нем никто не знает. Только поэтому он и остался прекраснейшим местом на свете, но теперь его надо спасать.
— Почему же вы ничего не сказали тому репортеру из «Матч»? — воскликнул Жан-Пьер.
Я ответил, что это тайна и что я и так уже рассказал слишком много. Легенда из атласа на этом заканчивалась. Сам не знаю, почему я выбрал эту, а не другую. Можно было подобрать что-нибудь более практичное. Правда, она была на редкость захватывающая — на физиономию моего атташе стоило посмотреть.