Мы плелись по забитому машинами шоссе, и я мечтал о той минуте, когда удастся добраться до съезда с этого шоссе под запрещающим «кирпичом».
– Что тебе сказал Мартынов? – спросила Светлана.
– Ничего.
– Совсем ничего? – не поверила она.
– В принципе, да. Сказал, что шутника вряд ли когда-нибудь найдут.
– Как же так?
Она выглядела обескураженной. Мне пришлось рассказать ей про растяпу Тяпунова, потерявшего свой паспорт.
– Значит, не он? – спросила Светлана.
– Не он.
Толик во все глаза смотрел на нас и ничего не понимал. Я вкратце поведал ему историю про тайного недоброжелателя, пророчащего мне смерть. Толик поменялся в лице. Он не думал, наверное, что подобное возможно.
– Ты только помалкивай, – попросил я его. – Не хватало мне еще подобных слухов. И без того газетчики нет-нет да и напишут такое, что…
– Я – могила! – поклялся Толик.
Он никак не мог скрыть своего потрясения.
Наконец мы съехали с шоссе. Я взглянул на часы. Через сорок минут наш герой там, в Москве, будет вызван с рабочего места в директорский кабинет, где его возьмет в оборот неулыбчивый человек в полковничьих погонах.
– А если это по-настоящему опасно? – вдруг спросил Толик.
– Ты о чем? – не сразу сообразил я.
– Об этих посланиях.
О некрологе и о том фотоснимке, на котором из меня аж брызжет кровь.
– Ну, не знаю. – Я пожал плечами. – Честно говоря, не очень-то верится в худшее.
– Почему?
– Потому что серьезные люди никогда не занимаются подобными глупостями. Они сразу, без предупреждения, проламывают башку. И все дела.
Светлана повела плечами, будто ей вдруг стало холодно.
– Шучу, – сообщил я специально для нее.
А Толик лишь неодобрительно поджал губы, показывая, что не понимает моей беспечности.
Мы миновали будку охранника, и машина вкатилась в полутемный туннель. Проехали один за другим два зала, в третьем, пустынном, остановились.
– Приехали, – сказал я. – Толик, отгони машину к выходу. Здесь ничего не должно быть.
Мы со Светланой прошли по коридору, который сегодня был нещедро подсвечен тусклыми лампочками, вошли в зал за железной дверью и остановились у порога, потрясенные. Здесь все несказанно преобразилось с того дня, когда я обозревал владения Бориса. Стараниями Ильи Демина в зале был развернут настоящий центр управления. От стены до стены протянулись мониторы и пульты с разноцветьем лампочек. Половину стены занимала карта мира, на которой Москва была соединена со столицами ведущих держав светящимися пунктирами. Другую половину стены украшали огромные экраны. На каждом экране – небоскребы, заводские цеха с высоты птичьего полета и легко узнаваемые объекты: Эйфелева башня, Биг Бен и площадь Тяньаньмынь с портретом товарища Мао Цзедуна.
Откуда-то из-за мониторов выскочил деловито-озабоченный Демин.
– Ну? – спросил коротко. – Как?
Я показал ему большой палец.
– Илья, ты – чудо! – озвучила наше общее настроение Светлана.
Демин тут же подставил ей щеку для поцелуя. Светлана чмокнула. Заслужил.
– Где дежурные офицеры? – спросил я.
– Товарищи офицеры! – рявкнул Демин.
Из-за мониторов показались наши актеры, облаченные в военную форму старого, еще советского, образца. Встали в шеренгу, вытянулись, изображая усердие. Светлана прыснула.
– Неплохо, – оценил я.
Демин сделал знак рукой. «Товарищи офицеры» исчезли, будто их и не было. Я посмотрел на часы. Нашего героя уже должны были вызвать в директорский кабинет.
– Все готово, – доложил мне Демин. – Со звуком как?
Это уже к Светлане.
– Я за десять минут подключусь.
– Не тяни, – сказал ей Демин. – Чтобы не было задержки.
Появился Борис.
– Ну вы, блин, даете! – Он не смог сдержать восхищения. – Я все утро бегаю, любуюсь.
На съемках он присутствовал в первый раз, и все для него здесь было в диковинку.
– Тут крестный ход, – неодобрительно сказал Илья. – С самого утра. Народ валит и валит. Любопытствует, так сказать. Ты это прекрати!
Последние слова были обращены к Борису. Тот даже присмирел, как мне показалось. Сегодня не он здесь хозяин, а Демин. Демин, который дневал и ночевал в этих катакомбах все последние дни, готовя площадку для съемок.
– Я скажу своим, – кивнул Борис. – Чтоб не шастали. Вы когда начинаете?
– А мы уже начали, – сказал я, взглянув на часы. – Там, в Москве, все уже завертелось.
* * *
А в Москве действительно все завертелось. Сан Саныч Дегтярев, мужчина сорока с лишним лет, первостатейный электрик и вообще очень неплохой человек, был вызван к директору, в кабинете которого его уже поджидал армейский полковник крайне хмурого вида.
– Вот, – сказал директор Сан Санычу. – К вам товарищ.
Дегтярев на всякий случай оробел, и не зря.
– Дегтярев? – спросил хмурый полковник. – Александр Александрович?
Вид он при этом имел такой, что Сан Саныч совершенно искренне пожалел о том, что именно сегодня он, Дегтярев, вышел на работу, а не оказался на больничном.
– Так точно! – отчеканил Дегтярев, пытаясь встать по стойке «смирно», насколько только это позволял сделать его отросший за долгие годы семейной жизни животик.
– Электрик?
– Так точно!
– Высшего разряда?
– Так точно!
С каждым своим ответом Сан Саныч втягивал живот все сильнее и стройнел прямо на глазах.
– Вы нам нужны, – объявил полковник. – Особое задание. Дело государственной важности.
Дегтярев бросил быстрый взгляд на своего директора. Тот многозначительно кивнул.
– Поедете со мной, Дегтярев! – сказал полковник таким тоном, после которого у Сан Саныча оставался выбор совсем небогатый: или соглашаться, или идти под трибунал.
– Слушаюсь! – выбрал жизнь Дегтярев.
Он был тотчас же препровожден грозным полковником к проходной завода, где их уже поджидал армейский фургон. Там, в фургоне, Сан Саныч и был введен в курс дела.
На одном из воинских объектов замечены неполадки в электросистеме. Поскольку своего электрика у них сейчас нет – был расстрелян перед строем неделю назад за разглашение военной тайны, – пришлось приглашать человека со стороны. Дегтярев, услышав про расстрелянного, усомнился было, но тут крайне неосторожно взглянул в глаза своему собеседнику и понял – как пить дать, расстреляли. Этот вот, хмурый, запросто способен на подобное. По глазам видно. Он же, наверное, и расстреливал, змей! Сан Саныч поник и готов был исчезнуть, испариться, но сделать это не было совершенно никакой возможности.