— Почему это? — с подозрением спросил Лодовико.
— Потому что у тебя разрывается душа, — пояснил я. Затем пожал плечами: — Разве ты в силах наблюдать, как развивается болезнь брата, и не думать…
— Я никогда не желал ему смерти! — заявил Лодовико. Он грохнул кулаком по столу на козлах. Мне показалось, тот сейчас треснет и развалится, однако стол выстоял. — Никто не старался спасти его так, как я! Я приводил врачей, одного за другим. Я посылал за черной икрой, единственной пищей, какую он еще принимает.
Внезапно Лодовико снова заплакал, и со слезами пришла настоящая, глубинная, изматывающая боль.
— Я люблю брата, — прошептал он. — Я люблю его сильнее, чем любил в этом мире любое другое живое существо, включая и Летицию. Но все-таки настал день, когда отец провел меня по тому пустынному дому, пока Никколо с Виталем были в Падуе. Наверняка пьянствовали там, а отец водил меня из комнаты в комнату, показывая, какой красивый получился дом… Да-да, он завел меня даже в спальню, чтобы я увидел, как хорошо им там будет, как хорошо, хорошо, хорошо! — Лодовико замолчал.
— Но он ведь тогда еще не знал?
— Не знал. Он держал в тайне имя невесты, которую выбирал с таким тщанием. Я первый произнес вслух ее имя вот здесь, в этих стишках, которые посвящал ей, и я был дурак, какой же я был дурак, что открылся отцу!
— Какая жестокость, какая ужасная жестокость.
— Именно, — согласился Лодовико, — жестокость ожесточает. — Он откинулся на спинку кресла и уставился перед собой, как будто не сознавая значения своего рассказа, не сознавая, на какие мысли он неизбежно должен меня натолкнуть.
— Прости, что заставил тебя снова пережить эту боль, — проговорил я.
— Нет, тебе не за что извиняться, — возразил он. — Боль была внутри меня, боль надо было выпустить. Меня страшит мысль о его смерти. Ужасает. Меня ужасает мир без Никколо. Я боюсь того, каким станет без него отец. Боюсь того, что будет без него с Летицией, потому что она все равно никогда-никогда не станет моею.
Я не знал, как относиться к его утверждениям, но он явно верил в то, что говорит.
— Мне пора возвращаться к Виталю, — сказал я. — Он ведь позвал меня, чтобы я играл твоему брату.
— Да, конечно. Но сначала ответь мне. Это дерево… — Лодовико развернулся в кресле и посмотрел на стройное зеленое деревце. Окинул взглядом пурпурные цветки. — Ты знаешь, как его называют в джунглях Бразилии?
Я на секунду задумался, а затем ответил:
— Нет. Я просто помню, что видел его, запомнил эти цветы, их красоту и аромат. Наверняка из этих пурпурных лепестков делают краску.
В лице Лодовико что-то переменилось. Он, кажется, хладнокровно просчитывал что-то. Я мог поклясться, что челюсть у него окаменела.
Я продолжал говорить, как будто ничего не замечая, однако сам уже начинал испытывать к Лодовико антипатию.
— Эти цветки напоминают мне аметисты, а в Бразилии такие красивые аметисты.
Лодовико молчал, только немного сощурил глаза.
Я с трудом подавлял в себе раздражение и недоверие, нараставшие с каждой секундой. Разумеется, меня отправили сюда не для того, чтобы осуждать или ненавидеть, а только для того, чтобы предотвратить гибель человека.
Я поднялся с места.
— Теперь мне точно пора к Виталю, — произнес я.
— Ты был добр ко мне, — отозвался Лодовико, однако улыбнулся только губами, отчего улыбка получилась по-настоящему отвратительной. — Жалко, что ты иудей.
Меня пробрала дрожь, но я выдержал его взгляд. И снова ощутил собственную уязвимость, какую почувствовал в тот миг, когда увидел на своей одежде круглую желтую нашивку. Мы с Лодовико почти не смотрели друг на друга.
— Неужели? — отозвался я. При этом я чуть поклонился, словно говоря: «Всегда к вашим услугам».
Лодовико снова улыбнулся, так натужно, что лицо превратилось в гримасу.
Я чувствовал, как кровь шумит в ушах. И с усилием сохранял спокойствие.
— Вот ты когда-нибудь любил женщину, которая была тебе недоступна? — спросил он.
Я на мгновение задумался, не зная, как лучше ответить и стоит ли отвечать.
Я вспомнил о Лионе. Вряд ли стоит думать сейчас о ней, здесь, рядом с этим странным юношей.
— Я буду молиться за выздоровление твоего брата, — внезапно произнес я, неуверенно, с запинкой. — Буду молиться, чтобы он выздоровел прямо сегодня. Между прочим, такие чудеса иногда случаются. Он может совершенно неожиданно оправиться даже от такой тяжелой болезни.
Лодовико зловеще хмыкнул. Улыбка исчезла с его лица. Теперь он смотрел на меня с неприкрытой ненавистью. И, боюсь, я смотрел на него точно так же.
Он понял. Он понял, что я все знаю о нем и о том, что он сделал.
— Подобные выздоровления случаются, — настаивал я. Я боролся с собой. — В конце концов, Господь может все.
Лодовико снова внимательно посмотрел на меня, и на этот раз его лицо просто дышало злобой.
— Я бы не особенно надеялся, — проговорил он негромко, но твердо. Он выпрямился в кресле, как будто бы набираясь сил от своих слов. — Мне кажется, Никколо все равно умрет. И на твоем месте я ушел бы отсюда раньше, пока вас, иудеев, не обвинили в его смерти. И не возражай мне. Разумеется, я ни в чем тебя не подозреваю, однако если ты достаточно умен, то оставишь Виталя расхлебывать все одного. Ты прямо сейчас выскользнешь из дома и отправишься восвояси.
За свою жизнь я пережил немало мерзких и страшных моментов. Однако еще ни разу я не наблюдал, чтобы от человека так ощутимо веяло злобой, как веяло сейчас от Лодовико.
Чего ждет от меня в такой ситуации Малхия? Что я могу сделать для этого человека? Я тщетно пытался вспомнить, что говорил мне Малхия о трудностях, с какими я столкнусь здесь, о самой сути моего задания, — я не смог припомнить ни его слов, ни собственных целей.
На самом деле я жаждал прикончить Лодовико. Охваченный ужасом из-за подобных мыслей, я попытался скрыть их. Но мне все равно хотелось его убить. Хотелось схватить пригоршню этих смертельно опасных черных семян и силком впихнуть Лодовико в рот. Должно быть, я сейчас сгорю от стыда за собственные мысли: вместо того чтобы стать ответом на чьи-то молитвы, я сам рассуждаю как каком-нибудь диббук. Я сделал глубокий вдохи заговорил как можно спокойнее:
— Твоего брата еще возможно спасти. Он может начать поправляться с этого самого дня.
В глазах Лодовико загорелся какой-то не поддающийся наименованию огонек, а затем он снова окаменел, уже не стараясь скрыть враждебность:
— Ты просто дурак, если задержишься здесь хотя бы еще на миг, — проговорил он шепотом.
Я на секунду уставился в пол, быстро сказал про себя коротенькую молитву и проговорил вслух как можно мягче и деликатнее: