Он снова замолчал, словно гнев не давал ему говорить. А я был буквально загипнотизирован ими обоими и заворожен услышанным.
«Но Бог свидетель, ребе… — продолжал Грегори. — А я считаю себя вправе обращаться к имени Бога и говорить о нем в своем Храме, так же как ты говоришь о нем в ешиве. [38] Так вот, Бог свидетель, что она произнесла перед смертью эти слова. Ты знаешь, что Эстер убили не твои траурные святоши, хлопающие в ладоши и распевающие песни каждый шабат. Эстер убил не мой наивный братец с невинными глазами. Не хасид. Но ведь никто и пальцем не шевельнул, когда нацисты убивали моих родителей?»
Смущенный и растерянный старик согласно кивнул, будто тема, которой коснулся Грегори, вдруг примирила их и отодвинула взаимную ненависть далеко в сторону.
«И все же… — Грегори поднял левую руку с зажатым в пальцах чеком. — Если ты, ребе, не скажешь, что означали эти слова — а я их отлично помню, — я сообщу полиции, где услышал их впервые: здесь, в доме, где живут хасиды и где на самом деле родился основатель Храма разума Грегори Белкин».
Совершенно ошарашенный, я стоял, не осмеливаясь отвести взгляд от старика.
А он, видимо, решил держаться до конца.
Грегори со вздохом пожал плечами, потом сделал шаг, повернулся, посмотрел куда-то вверх и опустил руку.
«Я скажу им, что слышал эти слова лишь однажды, играя у ног дедушки. А еще — что мой дедушка жив, и они могут пойти к нему и выяснить, что эти слова означают. Да-да, я отправлю их к тебе за объяснениями…»
«Хватит! — прервал его старик. — Ты так и не поумнел. — Он тяжело вздохнул, а потом будто непроизвольно, в глубокой задумчивости, спросил: — Эстер произнесла эти слова? И люди их слышали?»
«Утверждают, что она смотрела в тот момент на человека с длинными черными волосами, стоявшего за окном. Полиция держит эти сведения в секрете, но люди видели, что она смотрела именно на него. А еще, ребе, они уверены, что он оплакивал Эстер».
Я задрожал всем телом.
«Замолчи! Прекрати! Не смей…»
Грегори негромко рассмеялся, будто подтрунивая над стариком, чуть отступил, опустил глаза и принялся мерить комнату шагами. Будь в помещении чуть светлее, он непременно увидел бы мои ботинки. Грегори остановился и повернулся к ребе.
«Мне и в голову не приходило обвинить кого-либо из вас в ее смерти, — заговорил он. — Но ни от кого, кроме тебя, я не слышал о Служителе праха. И вот, едва я переступил порог твоего дома, ты заподозрил меня в убийстве падчерицы. Я же не желал ей смерти и пришел к тебе только из-за ее последних слов».
«Я верю тебе, — очень спокойно ответил старик. — Верю, что бедное дитя действительно произнесло столь странные слова. Об этом писали газеты. И в то же время у меня нет ни малейшего сомнения, что ты повинен в ее смерти».
Грегори сжал кулаки, как если бы готовился ударить кого-то, однако он никогда не посмел бы поднять руку на ребе. Я знал, что это невозможно. Однако терпение Грегори было на пределе, а цадик продолжал упорствовать в своих обвинениях.
Я тоже не сомневался в виновности Грегори, хотя не имел оснований, кроме уверенности цадика.
Я пытался разгадать их помыслы, ведь они были обычными людьми из плоти и крови. Как всякий человек, я внимательно наблюдал за ними, и как всякий призрак, проникал в глубины их душ. Я вытянул голову, как будто биение сердец могло открыть мне их тайны.
«Грегори, это ты ее убил?»
Задал ли старик тот же вопрос или мне только показалось? Он подался вперед, и в тусклом свете пыльной лампы блеснули его прищуренные глаза.
Он посмотрел на Грегори, и в то же мгновение глаза его случайно скользнули по мне. Старик меня несомненно заметил.
Очень медленно и как бы незаметно он перевел взгляд с Грегори на меня.
Кого он увидел? Стоящего возле стеллажа молодого человека, черноволосого и темноглазого. Высокого, сильного юношу, почти мальчика. Иными словами, он увидел меня. Азриэля.
Я едва заметно улыбнулся, без тени насмешки, лишь выражая готовность к разговору и показывая, что не испытываю страха перед ним. Всем своим видом — и густой бородой, и свободным черным шелковым одеянием — я демонстрировал свою общность с ним и его последователями.
Впрочем, сам не знаю почему, но я был твердо уверен, что тоже принадлежу к их числу — и старик мне гораздо ближе, чем стоящий перед ним торговец, возомнивший себя пророком.
Я почувствовал волну силы, прокатившуюся по телу, как будто старик положил руки на мои кости и вознес за меня молитву. Так случалось довольно часто: стоило мне стать видимым, и силы прибывали. Я делался таким же крепким, как сейчас.
Старик ничем не выдал, что видит меня. Он не подал знака ни Грегори, ни мне и продолжал спокойно сидеть. Его блуждающий по комнате взгляд, казалось, ни на чем не останавливался и не выражал никаких эмоций, кроме затаенной печали.
Он посматривал на меня исподтишка, чтобы Грегори ничего не заметил, и сохранял абсолютное спокойствие. Я чувствовал себя в безопасности.
Сердце билось все сильнее и громче, кожа все теснее прижимала плоть к костям. Я сознавал, что он видит меня и находит весьма привлекательным. Молодым и красивым. Я ощущал прикосновение шелка к телу и чувствовал тяжесть собственных волос.
«Значит, ты заметил меня, ребе», — беззвучно, не разжимая рта, произнес я.
Старик не ответил и продолжал пристально смотреть на меня. Но я не сомневался, что он меня услышал. Он был настоящим цадиком, а не проповедником-самозванцем, и мои мольбы достигли его ушей.
Казалось, он совершенно забыл о существовании внука.
«Ребе, ты рассказывал об этом кому-то еще? — продолжал тот настойчивые расспросы. — Может, Эстер приходила сюда в поисках информации, и ты…»
«Не говори глупостей, Грегори», — перебил его старик.
Он на миг отвел взгляд и тут же вновь обратил его в мою сторону.
«Тебе отлично известно, что я не знал твою падчерицу. Она никогда не приходила сюда. Равно как и твоя жена».
Он тяжело вздохнул, но по-прежнему смотрел на меня, будто боялся отвести глаза.
«Это легенда хасидов или последователей Хабада? [39] — спросил Грегори. — Возможно, кто-то из миснагидов [40] рассказал Эстер…»
«Нет», — отрезал старик.
Мы смотрели друг на друга, старик и призрак: молодой, крепкий, становящийся осязаемым, обретающий все большую силу…