– Мы на нем сломали три кирки, – мрачно продолжал Ральф. – Вытащить этот камень удалось лишь потому, что там была естественная трещина, в которую вбили клинья.
Зуга уставился на уродливый каменный куб, не желая верить своим глазам, пытаясь не слушать, что говорит сын.
– Под ним то же самое – твердый, как сердце шлюхи, камень, без единой выбоины или трещинки.
Перед Зугой лежала уродливая глыба пестрого камня, на которой виднелись более светлые отметины и борозды, оставленные стальными орудиями.
– Мы работали целое утро – все шестнадцать человек. – Ральф показал ладони: твердые желтые мозоли были сорваны, на содранной коже запеклась корка из крови и пыли. – Целое утро надрывались как черти и ломали кирки, а вырубили жалкий кусок весом меньше полутонны.
Зуга медленно перегнулся через край бадьи и протянул руку: на ощупь темно-синяя крапчатая глыба оказалась холодной – и от этого холода кровь застыла в жилах.
– «Синева», – подтвердил Ральф. – Мы докопались до «синевы».
– Придется рвать динамитом или гремучим студнем – иначе не пробьемся, – сказал Ральф.
Обнаженное до пояса тело юноши покрывал пот, капельки которого, словно роса, блестели в густой поросли волос на груди. Ральф опирался на рукоятку кувалды, у его ног лежала плита из синего мрамора. Удары по камню вызвали фейерверки искр, от крохотных облачков белой пыли, точно от перца, свербело в носу, но глыба оставалась невредимой.
– В шахте взрывать нельзя, – устало ответил Зуга. – Представь себе двести старателей с динамитом, и каждый взрывает, когда ему вздумается. – Он покачал головой.
– Другого выхода нет, – вздохнул Ральф. – Иначе сквозь камень не пробиться.
– А что делать с породой, если удастся вытащить ее из шахты? – спросил Джордан, уже час молча наблюдавший с веранды.
– Что ты имеешь в виду? – В голосе Зуги слышались напряженные нотки: злость и раздражение вот-вот вырвутся на поверхность.
– Что вы будете делать с этой штукой, когда вытащите? – настойчиво повторил Джордан.
Все трое уставились на уродливую синюю глыбу.
– В ней ведь нет алмазов. – Джордан высказал вслух то, что другие боялись.
– Почем ты знаешь? – огрызнулся Ральф – в его голосе прорезалось то же напряжение, которое едва сдерживал Зуга.
– Знаю, – категорически заявил Джордан. – Чувствую. Да вы сами посмотрите: твердая, тусклая и пустая глыба камня.
Не получив ответа, Джордан с сожалением тряхнул кудрями.
– Даже если бы в ней были алмазы, как высвободить их из породы? Не кувалдой же выбивать – так от них одна пыль останется!
– Ральф, – Зуга отвернулся от Джордана, – эта штука, «синева», она ведь только на восточном склоне?
– Пока да, – кивнул Ральф, – но…
– Закрой восточный склон, – приказал Зуга. – Засыпьте его гравием, чтобы никто не увидел. Об этом никто не должен знать.
Ральф кивнул.
– Поднимайте желтый гравий с других участков как ни в чем не бывало, – продолжал Зуга. – Молчите о том, что мы докопались до «синевы». – Он посмотрел в глаза Джордану. – Понятно? Никому ни единого слова.
Зуга уверенно сидел в седле с длинными стременами, как ездят бурские охотники и англичане, рожденные в колониях.
Родс через несколько недель уедет на занятия, в Оксфорд, – возможно, близкий отъезд сделает его решение менее обдуманным.
– Во всяком случае, будем на это надеяться.
Лошадь насторожила уши, прислушиваясь к голосу наездника.
– Спокойнее, старина. – Зуга потрепал его по холке.
В душе шевельнулось чувство вины: Баллантайн знал, что собирается продать подпорченный товар, но заглушил голос совести. Прижав колено к боку лошади, Зуга заставил ее свернуть с пыльной дороги и через дыру в молочайной изгороди направился в лагерь Родса.
С кружкой в руке Родс привалился к глиняной стене хижины и, склонив лохматую голову к плечу, слушал Пикеринга.
На прииске ходили слухи, что Родс стал мультимиллионером, по крайней мере на бумаге. Зуга своими глазами видел ведерко для шампанского, полное неотшлифованных алмазов. Тем не менее Родс сидит в пыльном дворе на ящике из-под мыла, пьет из эмалированной кружки с отбитым краем и носит потрепанный мешковатый костюм. Зуга бросил поводья, и лошадь послушно остановилась. Он спешился, даже не подумав ее привязать: она с места не двинется, покорно ожидая хозяина.
Подойдя к небольшой группе мужчин, Зуга улыбнулся про себя. Кружка с отбитым краем, зато налит в нее коньяк двадцатилетней выдержки, а на ящике из-под мыла Родс сидит с видом короля на троне, причем собравшиеся вокруг него «придворные и просители» – богатые и влиятельные персоны, новая аристократия прииска.
Один из них пошел навстречу Зуге, посмеиваясь и размахивая свернутой в трубочку газетой.
– А, майор, легок на помине! – Он хлопнул Зугу по плечу. – Надеюсь, выпад против мужской чести задел вас не меньше, чем нас, и вы решили встать на ее защиту!
– Ничего не понимаю! – Слова Зуги потонули в смехе и дружелюбных похлопываниях по плечу, когда остальные подошли поздороваться. Только Родс остался сидеть, но даже он улыбался.
– Пиклинг, дайте ему газету, пусть читает! – предложил Родс.
Пикеринг торжественно вручил Зуге последний номер «Даймонд филдс эдвертайзер» – настолько свежий, что краска мазала пальцы.
– Заголовок на первой странице! – сияя, подсказал Пикеринг.
ПЕРЧАТКА БРОШЕНА. ОСКОРБЛЕННАЯ ДАМА ТРЕБУЕТ САТИСФАКЦИИ
Сегодня утром мы имели честь приветствовать в редакции прекрасную гостью нашего города. Миссис Луиза Сент-Джон, жена героя Гражданской войны в Америке, славится как искусная наездница.
Принадлежащий ей жеребец Метеор – превосходный экземпляр недавно выведенной американской породы паломино. Он завоевал звание чемпиона Луизианы; такого великолепного жеребца Кимберли еще не видел.
Миссис Сент-Джон выразила желание записать его в список лошадей, принимающих участие в скачках с препятствиями, регулярно организуемых Спортивным клубом Кимберли, однако майор Баллантайн, председатель клуба, заявил, что миссис Сент-Джон не имеет права…
Зуга пропустил несколько параграфов.
«Только потому, что я женщина… Невыносимая мужская спесь…»
Он улыбнулся и покачал головой.
«Я бросаю майору вызов: дистанция скачки и сумма приза на усмотрение майора».
Баллантайн со смехом вернул газету Пикерингу.
– Наездница оказалась с норовом, – признался он.
– Я одолжу тебе Короля Чаку, – пообещал Бейт.
Король Чака, отличная охотничья лошадь англо-арабских кровей, отпрыск знаменитого на весь Кейптаун жеребца, обошелся Бейту в триста гиней.