Ни одна женщина не допускалась в Святая Святых; туда входил только первосвященник. Маме нравилось ткать храмовую завесу: ведь плоды ее труда находились в таком священном месте.
Многие женщины в нашей деревне приходили поговорить с моей мамой и посмотреть на ее ткацкий станок. И поэтому с тех пор, как можно стало выносить станок во двор и все узнали о нем, у мамы стало больше подруг. И те из наших родственников, которые раньше не приходили, стали наведываться в гости.
Даже когда лето кончилось, они не перестали навещать маму. К ней заходили девушки, у которых еще не было своих детей, и держали на коленях наших малышей. И это было хорошо для мамы. Потому что сначала она боялась.
В деревне, подобной Назарету, женщины знали все. Невозможно объяснить, как им это удавалось. Но так оно было, и так оно будет всегда. И поэтому мама знала о вопросах, которые мне задали, когда Иосиф повел меня первый раз в школу. И ей было больно.
Я догадывался о ее чувствах, потому что умел читать любое движение ее губ и ее глаз. Я знал, что она чувствовала. Я видел, что она боялась других женщин.
К мужчинам она не испытала никакого страха, потому что ни один добронравный мужчина не станет смотреть на нее или говорить с ней, он никак ее не потревожит. Таков был уклад в нашей деревне. Мужчина не заведет разговор с замужней женщиной, если только он не ее родственник, и даже в таком случае он не останется с ней наедине, если только он не брат ей. Вот почему она не боялась мужчин. А женщин? Женщин она боялась вплоть до того времени, пока они не заинтересовались ее ткацким станком.
Я не обращал внимания на этот страх до тех пор, пока ситуация не изменилась. Только когда мама перестала вести себя робко и пугливо, я понял, что случилось. И обрадовался.
И еще одна мысль пришла мне в голову, тайная мысль, одна из тех, о которых я не мог рассказывать: моя мама невинна. Иначе быть не может, ведь тогда она опасалась бы и мужчин, верно? Но перед ними она не испытывала страха. И она не боялась ходить к ручью за водой, не боялась продавать сотканное ею полотно. Ее глаза были столь же невинны, как глаза Маленькой Саломеи. Вот какая тайная мысль пришла мне в голову.
Наша Сарра была слишком стара для тонкой работы с иглой, да и вообще для любой работы, но она учила маленьких девочек вышивать, и они частенько собирались вокруг нее, разговаривали, и смеялись, и рассказывали друг другу истории, а мама сидела за станком неподалеку.
Так вот, в нашем дворе всегда кипела работа: кто-то стучат молотком, кто-то полировал деревянные детали, кто-то шил, кто-то ткал. Добавьте к этому ревущих младенцев, ползающих по камням малышей постарше, бегающую и смеющуюся детвору, открытый хлев, где стояли ослы, которые перевозили наши грузы в Сепфорис, старших мальчиков, снующих с охапками сена, и пару мальчиков помладше, втирающих позолоту в одну из восьми новых кушеток для пиров, которые заказал у нас один человек, и женщин, готовящих еду на огне, и циновки, расстеленные на камнях перед обедом, и всех нас, собравшихся для молитвы и пытающихся утихомирить расшумевшихся малышей хотя бы ненадолго, пока мы благодарим Господа за все Его дары. И вот тогда вы получите представление о нашей жизни в первый год пребывания в Назарете, который навсегда запечатлелся в моей памяти и оставался со мной все то время, что я там провел.
«Спрятан», — говорил Иосиф. Я был спрятан здесь. А от кого или от чего, он не объяснял. И я не мог спросить. Но я был счастлив. И когда я думал об этом и о странных словах Клеопы о том, что мне самому придется отвечать на вопросы, то мне начинало казаться, что я — это не совсем я. В таких случаях я ощупывал себя с ног до головы и переставал размышлять.
Занятия в школе шли очень хорошо.
Я учил новые слова — слова, которые я слышал и говорил сам, но значения которых не знал. В основном это слова из псалмов. «Да радуется поле и все, что на нем, и да ликуют все дерева дубравные. Воспойте Господу песнь новую; воспойте Господу».
Тьма ушла; смерть ушла; огонь ушел. И хотя люди все еще поговаривали о тех юношах, что убежали из дома, чтобы сражаться на стороне мятежников, и иногда какая-нибудь женщина принималась рыдать и причитать, получив дурные известия о пропавшем сыне, все же наша жизнь была полна добра.
Долгими летними вечерами я прятался в рощах, сбегал с холмов — забредал так далеко, что уже не видел Назарета. Я находил цветы такие красивые, что мне хотелось сорвать их и посадить дома. А дома сладко пахло древесными стружками и оливковым маслом, которое мы втирали в дерево. И всегда в доме витал аромат свежего хлеба, а стоило нам войти во двор, как мы уже по запаху знали, что на ужин будет чудесный соус.
На рынке Сепфориса мы покупали вкусное вино. На огороде у нас вырастали нежные дыни и крепкие огурцы.
В синагоге, изучая Писание, мы хлопали в ладоши, и танцевали, и пели. Занятия в школе были немного труднее. Учителя заставляли нас писать на восковых табличках, а те, у кого не получалось, должны были переписывать задание несколько раз. Но даже эти трудности не пугали меня. Время летело быстро.
Вскоре созрели оливки, и люди пошли в сады, стали обивать ветви длинными палками и собирать упавшие плоды. Пресс для выдавливания оливкового масла работал без перерыва, и мне нравилось проходить мимо него и смотреть, как работают на нем мужчины и как льется ароматное масло.
Женщины нашей семьи давили оливки в маленьком прессе, чтобы приготовить чистейшее масло для дома.
В садах поспели виноградные гроздья, и фиги тоже созрели, и их было столько, что хватило на все: и засушить, и приготовить с ними пироги, и съесть свежими. На самом деле, и в садах, и во дворе фиг уродилось столько, что мы носили их продавать на рынок у подножия холма.
Виноград же, который не съели, разложили на улице, чтобы он высох и превратился в изюм. Вино в Назарете не делали, потому что на здешней земле не было больших виноградников. Зато этот край был богат пшеницей, и ячменем, и овцами, и лесами, и вот за это все я и любил его.
Когда похолодало, пошли первые дожди. Гром гремел над крышами, стучали капли, и все возносили благодарственные молитвы. Резервуары нашего дома наполнились, и в микву потекла свежая вода.
В синагоге рав Иаким, самый строгий фарисей из всех, сказал нам, что только теперь вода, текущая по трубам в микву, стала «живой» и что когда мы омываемся в «живой» воде, то выполняем волю Господа. Мы должны молиться, чтобы дождевой воды хватило не только для полей и для ручьев, но и для наших резервуаров и нашей миквы, сказал он.
Рав Шеребия не во всем согласился с равом Иакимом, и они принялись цитировать разных пророков и мудрецов, высказывавшихся по этому поводу, и спорить «вообще», как они говорили, пока наконец старый раввин не пригласил нас всех поблагодарить Господа за то, что он отворил окна небесные, и за то, что поля скоро будут готовы к новым посадкам.
Вечером, за ужином, слушая, как стучит по крыше дождь, мы обсуждали рава Иакима и «живую» воду. Меня беспокоил этот вопрос, и Иакова тоже.