Секретарь начальника Третьего отделения – шатен лет двадцати пяти, занимавший небольшой стол в самом углу приемной, – что-то быстро писал на листке бумаге.
– Как он сегодня? – не без робости спросил Кирилл Бобровин.
– Не в духе, – подавив вздох, ответил тот, – только что от государя.
– Что-то серьезное?
– Был еще германский посланник… Так и пришел в придворной одежде на службу, не переодевшись. Видать, крепко ему досталось, – добавил секретарь сочувствующим голосом.
Бобровин понимающе кивнул – там, где задействована Германия, вопросы всегда серьезные.
Пошел уже четвертый год, как он занимал должность начальника первой экспедиции Третьего отделения собственной Его императорского величества канцелярии. Работы было невпроворот! Экспедиция ведала всеми политическими разбирательствами, через нее проходили дела, имевшие «особо важное значение»: наблюдение за общественным и революционным движением, организация политического сыска и следствия, осуществление репрессивных мер, надзор за состоянием мест заключения, а также сбором сведений о злоупотреблениях высших и местных государственных чиновников.
– Теперь можно, Кирилл Федорович, проходите, – проговорил секретарь.
Мысленно перекрестившись, Бобровин коротко постучал в массивную дверь, обитую шпоном из черного дерева, и вошел в просторный светлый кабинет с высокими потолками, оклеенный темно-синими обоями.
У распахнутого окна он увидел высокого человека лет пятидесяти, в темно-зеленом полукафтане обер-гофмаршала со скошенным стоячим воротником. Этим человеком был начальник Третьего отделения, действительный тайный советник, граф Александр Петрович Уваров.
– Вы получили от нее послание? – спросил хозяин кабинета, неторопливо шагнув от окна.
На золотое шитье обер-гофмаршальского мундира упал тонкий лучик солнца, протиснувшийся между занавесками.
– Так точно, ваше сиятельство, – с готовностью произнес Кирилл Федорович, чуть подавшись вперед.
Бобровина всегда раздражала манера графа разговаривать с ним у открытого окна. При этом он зачастую не мог рассмотреть его сухопарого лица, спрятанного в густой тени. В такой момент оно представлялось ему необыкновенно хищным, каким может быть только у филина, затаившегося в густой кроне трехсотлетнего дуба.
– Давайте его сюда, – произнес граф, протянув руку.
Кирилл Федорович сделал несколько поспешных шагов в глубину кабинета и протянул большой конверт из плотной зеленой бумаги, с открыткой внутри. Оказавшись на расстоянии вытянутой руки, он мог увидеть, что за последние дни Уваров слегка осунулся, а в густых бакенбардах даже различил несколько седых волос, – надо полагать, для скверного настроения были основательные причины.
Прежде чем вытащить открытку, Уваров тщательно осмотрел конверт, как если бы хотел убедиться в его целостности, и, не отыскав никаких изъянов, одобрительно кивнул. Открытку следовало в ближайшее время отдать адресату, и потому начальник отделения действовал крайне аккуратно, словно опасался, что содержимое может рассыпаться в прах. Александр Петрович вытряхнул складень-открытку на ладонь и тщательно осмотрел ее со всех сторон. Весьма милая вещица, какие обычно отправляют любимым людям на день ангела. На оборотной стороне нарисована веселая стайка снегирей, сидящих на высокой рябине; внизу – у небольшого сугроба – стояли мальчик и девочка, взявшись за руки. Вполне целомудренное зрелище. Надо полагать, таким же невинным будет и содержание открытки.
Раскрыв ее, граф Уваров прочитал:
«Милый и дорогой мой Николя! Поздравляю тебя с днем Ангела, не могу дождаться нашей встречи. Целую тебя крепко, как только возможно. Твоя Элиз».
Правый уголок губ Александра Петровича снисходительно дрогнул: весьма содержательное послание.
Сунув открытку обратно в конверт, Уваров произнес:
– Я оставлю эту открытку на некоторое время у себя.
Бобровин посчитал своим долгом предупредить его:
– Только очень прошу вас, господин граф, не больше чем на два часа. Открытка была доставлена специальным курьером; важно, чтобы великий князь не заметил задержки.
– Не переживайте. Я не задержу. А вы со своей стороны сделайте все, что нужно.
На красном суконном воротнике графа Кирилл Федорович заприметил белую коротенькую нитку. Следовало бы указать ему на некоторую небрежность, но не хотелось ставить его сиятельство в неловкое положение.
Начищенные пуговицы сверкали золотом.
– Непременно, ваше сиятельство, – сказал Бобровин, забирая пустой конверт.
– Кстати, у великого князя с этой танцовщицей Элиз действительно все серьезно? Ведь у него и без этого было немало увлечений. Может, это одно из них?
Граф шагнул к своему большому столу, покрытому синим сукном, с высоким массивным креслом. Он не предложил ему стул, что подразумевало короткую беседу, однако они уже проговорили почти четверть часа, но так и не подступили к главному.
– Смею с вами не согласиться, ваше сиятельство, – живо ответил Кирилл Федорович. – Прежние его увлечения были весьма легковесными. О них Николай Константинович забывал уже на следующий день, здесь же нечто противоположное.
– Просветите, – попросил Уваров.
– Великий князь вел довольно свободный образ жизни, пропадая в сомнительных компаниях и с разного рода девицами. Только за последние три месяца он сменил восемь партнерш. Четыре из них были танцовщицами из балетного театра, еще три девицы – фрейлины императрицы. И одна разведенная дама.
– Где же он с ними встречался?
– В Бельведере близ Петергофа.
– Весьма милый уголок для тайных свиданий. Там немало укромных мест, где они могли бы провести ночь. Кто восьмая?
– По данным наших агентов, это Елена Лабунская, он встречался с ней в доме своей любовницы, Макаровой. Польская княгиня, католичка.
– Этого еще не хватало!.. – поморщился граф. – Хотя, думаю, она нам не опасна. А кто же такая эта Элиз?
– Элиз Руше – дочь танцовщика. Она американка. Мать русская, отец француз, но в Америке она проживала с двухлетнего возраста. Детство провела в изрядной бедности. В шестнадцать лет убежала с каким-то пьяницей, который совершенно непонятно кем ей приходился: не то мужем, не то сутенером. Некоторое время они вдвоем колесили по Америке, а потом неожиданно он пропал, и Элиз обрела нового покровителя, уже танцовщика, с которым уехала в Европу.
– Почему же пропал тот сутенер?