– И кем же он вам представился?
– Представился купцом первой гильдии Петром Валерьяновичем Самохваловым.
– И во сколько вы оценили свой дом?
– В четыреста тысяч рублей.
– Однако! И он сказал, что купит ваш дом сразу?
– Да, сказал, что купит вместе со всей обстановкой. Но ему нужно его обжить, чтобы как-то привыкнуть к нему. А вдруг он ему не подходит?
– И вас ничего не насторожило в этой просьбе?
– Признаюсь, предложение было несколько необычное, даже слегка меня озадачило. Но потом я подумал, что в этом нет ничего странного. В иные времена в моем доме проживало по двадцать, а то и по тридцать человек, и я не считал это чем-то особенным. А тут богатый купец, который собирается купить у меня дом…
– И сколько же он собирался обживать ваш дом?
– Хотел побыть в нем всего лишь неделю.
– А где же в это время находились вы?
– Все мое семейство осталось в Париже. А мне много не нужно. Я остановился в «Эрмитаже». Европейская гостиница со всеми условиями и вышколенной прислугой. – Пожав плечами, добавил: – Чего еще желать?
– Тоже верно. Но как же вы оказались на Тверском бульваре, где проходила полицейская операция?
– Моя купчая подразумевала некоторый аванс, который он должен был внести на пятый день. Как-то этот человек пришел ко мне в гостиницу, сказал, что лучше бы нам встретиться на Тверском бульваре, и указал мне место. Меня поначалу удивила такая просьба, но он мне объяснил, что иначе не успеет на Торгово-сырьевую биржу для заключения очень важного контракта. Потом он добавил, что если не успеет подойти сам, то аванс принесет его помощник. Я думал, что этот господин, – показал он взглядом на Кривозубова, стоящего в дверях, – и есть его помощник. Но тут разом подскочили переодетые полицейские, нацепили на меня наручники и отвели в кутузку, – голос князя Курагина вновь посуровел.
– Значит, завтра они должны съезжать?
– Именно так. А что, собственно…
– Прошу прощения, ваше сиятельство, за причиненные вам неудобства. Вы свободны! Вас проводят. – Поднявшись из-за стола, Аристов громко скомандовал: – Быстро к дому!
* * *
Уже через полчаса полиция была на месте. Четыре экипажа перекрыли все выезды в расчете на то, что мошенники надумают скрыться в повозках. Группа полицейских, переодетых в штатскую одежду, двинулась прямо к княжескому дому. Дверь оказалась незапертой. Следом за полицейскими в дом вошел Григорий Васильевич.
Полицейские быстро разбежались по этажам, не забывая заглядывать в каждую комнату и в каждый закуток. Еще двое спустились в подвал. Григорий Васильевич, расположившись в мягком кресле, терпеливо ожидал результатов. Еще через несколько минут подошел Иннокентий Кривозубов.
– Нашли что-нибудь? – сердито спросил Аристов.
– Вот, ваше превосходительство, – протянул Кривозубов афиши, на которых был запечатлен поющий Шаляпин.
– Ну да, конечно, как же без этого.
– И еще вот что, – передал он клочок бумаги.
– А это еще что такое? – нахмурился Григорий Васильевич, забирая листок.
– Записка для вас.
Развернув листок бумаги, Григорий Васильевич прочитал:
«Ваше превосходительство, любезный моему сердцу Григорий Васильевич! Очень приятно было иметь с Вами дело. Извините, что не дождался Вас. Но в настоящее время меня ждут иные дела. А на том кланяюсь, Ваш Федор Иванович Шаляпин».
Скомкав бумагу, Григории Васильевич отшвырнул ее в сторону.
– Собирайтесь, господа, больше нам делать здесь нечего!
* * *
Затушив свечи, Феоктист Евграфович в сопровождении Марка Краснощекова и Аристарха Худородова вышел из дома. Поймав закрытый экипаж, они дружно разместились в нем.
– Вот что, милейший, давай отъедем отсюда, так, чтобы видно было во-он тот дом, – распорядился Епифанцев. – Хочу посмотреть спектакль.
– Это как вам будет угодно, барин.
Уже прошло полчаса, как Аристов отправил посыльного за Терентием Платоновичем, а стало быть, с минуты на минуту полицейские должны войти в княжеский дом. Так оно и произошло: сначала появилось четыре экипажа, в которых он, несмотря на цивильную одежду, узнал полицейских, а следом, тяжело стуча по брусчатке, показался служебный экипаж самого Григория Васильевича.
Полицейские, проявляя усердие, заторопились к дому князя Курагина, обходя его с двух сторон. По тому, как они торопились, стало понятно, что они нисколько не сомневаются в том, что дом обитаем. Когда здание было окружено, один из полицейских, широкоплечий и массивный, как старомодный шкаф, распахнул дверь и вошел в дом. Следом, поддерживаемый расторопным секретарем, на брусчатку спустился Григорий Васильевич. Поправив полы задравшегося мундира и сжимая в руках тяжелую черную трость, он направился к дому.
Довольно хмыкнув, когда Аристов вошел в дом, Епифанцев произнес:
– Трогай, голубчик.
– Ваше благородие, полтину бы добавить, сколько без дела-то торчим!
– Получишь, милок, ежели по-быстрому к Александровскому вокзалу отвезешь.
– Я-то! – воодушевился возница. – Да с меня станется, ваше благородие! Вы уж только не обидьте! – и, весело тряхнув вожжами, погнал по брусчатке каурую кобылу.
Продрав глаза, Евдоким Ануфриев прямо перед собой увидел распухшее женское лицо. Поморщившись, подумал о том, что вчера вечером Маланья выглядела не в пример краше. Трудно сказать, от чего это ему так казалось: не то от вина, выпитого без меры, не то от сумрака, что застилал глаза, но вечерком, распластанная на белых простынях, она казалась ему Шехерезадой.
Вздохнув, Евдоким подумал о том, что можно было бы выбрать Катюху, артистку из опереточного театра, которая была не в пример свежее, чем нынешняя избранница. И оставалось только гадать, какой лукавый сподобил его на столь неудачный выбор.
Неожиданно Маланья открыла глаза, разлепила тонкие бесцветные губы, показав крупные зубы с налетом желтизны, и восторженно протянула:
– Ми-илы-ый!
Самое скверное, что деваха потянулась к нему целоваться. И, поморщившись, Евдоким невольно вдохнул застоявшийся запах сивухи.
Евдоким Ануфриев, считая себя человеком воспитанным, не шарахнулся на противоположную сторону постели, как, возможно, сделал бы на его месте менее интеллигентный члеловек, а терпеливо вынес нежданную ласку Маланьи. Чудно, право, прежде за ней подобных проявлений чувств не наблюдалось. Раньше, едва продрав заспанные глазища, требовала с него четвертной за предоставленное удовольствие, а сейчас лезет с лобызаниями. Что бы это могло значить?