Примерно такие же слова услышала Глаша от своих маменьки и папеньки. Дескать, замуж следует выходить за человека определившегося, степенного, со связями и средствами. А какие средства и связи у студиозуса? Да никаких! И будущее его довольно туманно. Правда, папенька у Давыдовского – тайный советник, что для Павла несомненный плюс, однако он тайный советник в Москве. И даже по выходе из Императорского училища правоведения Павлу ничего особенного не светит, что для него несомненный минус. В Москве да, возможно, тайный советник и сможет устроить сына, однако Глашеньку из Петербурга никуда не отпустят. Дочка она единственная у родителей, и за ее счастье и благополучие они ответственны перед Богом. И подходящую для нее партию они отыщут сами здесь, в столице…
Глашенька, следует признать, внутри себя стержня не имела, каковой наличествовал у Давыдовского, и родительской воле особо не противилась. В глубине души она даже признавала правоту родителей. Помимо прочего, она не собиралась жить, в чем-либо нуждаясь, чего Давыдовский, естественно, сразу дать ей не смог бы при всем своем желании. А ждать ей не хотелось. Ей хотелось блистать в свете, и чтобы все ей завидовали. Причем не через десять или пусть даже пять лет, а немедленно, сейчас.
И еще… Ее любовь к Павлу была другой. Она любила его иначе, нежели он ее. Когда он был рядом, барышня не могла им надышаться и наговориться с ним. Готова была отдать ему все, чего бы он ни попросил. А когда рядом Павла не было, Глашенька о нем забывала. Она не ожидала с трепетом их встречи, не считала часы и минуты до их свидания, с чем не мог справиться Давыдовский, – ведь его только от мысли о предстоящем свидании бросало в дрожь. В ее любви не было ярости и страсти, не было боли и муки, равно как и наивысшего наслаждения. Ее любовь даже не была похожа на весенний ручеек, журчащий меж травы и камней. Ее любовь была спокойной и рассудительной, больше смахивающей на уголья, присыпанные золой, – подует ветерок, и из под серого праха пробиваются язычки робкого пламени.
А может, это была вовсе и не любовь?
Однажды Павел, самовольно отлучившись из стен училища и едва не столкнувшись в Летнем саду с инспекторами, буквально пробрался на тайное место их свиданий, но барышни там не оказалось.
Он прождал полчаса. Потом час. Глаша не появилась. Еще час он стоял уже просто так, не надеясь уже, что она появится. Вернувшись в училище, он написал ей записку. Она не была укоряющей или обидной. Ведь с Глашей могло случиться всякое: она могла заболеть, вывихнуть ногу, ее могли задержать, или обстоятельства неожиданно сложились так, что ей просто не удалось прийти на их место.
На свою записку Давыдовский ответа не получил. Он писал ей еще, а потом еще – ответа не было. Пытаясь выяснить причину молчания, Павел в одно из воскресений добился получения увольнительной и прямиком направился к дому Глаши.
– Барышни дома нет, – так ответил ему лакей, когда он попросил доложить о его приходе.
– А когда будет? – машинально спросил Давыдовский, уже зная ответ. И он прозвучал:
– Не могу знать, ваше благородие…
Вернувшись в училище, Павел долго выпытывал у Романа Розена, что такое происходит с Глашей. Барон отмалчивался, смотрел в сторону и все время порывался уйти, ссылаясь на занятость. Наконец, то ли пожалев Давыдовского, то ли желая, чтобы он скорее от него отстал, признался:
– Сожалею, брат, но у вас с ней ничего не получится.
– Почему? – воскликнул Павел.
– Потому, что третьего дня она обручилась.
– Врешь!
– Вы забываетесь, Павел Иванович, – нахмурил брови Розен.
– Ну прости, вырвалось…
– Я, конечно, понимаю твое состояние, однако подобает держать себя в руках…
– Прости, прости… – произнес Давыдовский с дрожью в голосе. – Просто то, что ты сказал… Этого не может быть!
– Но это так, к сожалению.
– А я… Как же я? – беспомощно посмотрел в глаза барона Павел.
– А ты, – Розен отвел от Давыдовского взгляд. – Ты постарайся взять себя в руки и прими все, как есть…
– Нет, она не могла так поступить со мной, не могла…
– Ошибаешься, – уже холодно произнес барон. – Могла. Барышни, они такие… они все могут…
Подобного удара Павел никогда еще не испытывал. Да и не было у него опыта общения с женщинами. Отдаваясь любовному чувству, все же следует оставлять в душе незанятый кусочек – как некоторый плацдарм, на который можно будет опереться в случае несчастной любви, чтобы потом постепенно освобождаться от сердечной зависимости. Впоследствии Давыдовский и будет поступать, уже имея за спиной печальный опыт.
Сейчас же, после слов Розена, мир зашатался перед глазами и вот-вот готов был рухнуть.
С барышней надлежало объясниться и услышать от самой Глаши то, что он узнал от ее кузена. Павел ушел в самовольную отлучку с утра, чтобы занять позицию возле ее дома и не пропустить ее выхода. До одиннадцати, часа, с коего начинаются визиты, из ее дома никто не выходил. А ровно в одиннадцать он ступил на крыльцо ее дома и позвонил.
– Барышня сегодня не принимают-с, – услышал он холодный ответ лакея.
– Но вы сказали, что ее спрашивает Павел Иванович Давыдовский? – продолжал настаивать он.
– Сказал.
– И что она ответила?
– Барышня ответили, что не принимают…
Добиться приема было делом бесполезным. Павел это понял и занял позицию прямо под окнами дома, в надежде, что Глаша увидит его.
Во втором часу пополудни ему показалось, что кто-то смотрит на него из-за раздвинутых портьер. В пятом часу к нему вышел старикан с длинной седой бородой и ливрее комнатного лакея.
– Вас, мил человек, зовут Павел Иванович? – спросил старикан дребезжащим голосом.
– Да, я Павел Иванович, – резко ответил Давыдовский.
– Барышня, Глафира Ивановна, просят вас уйти…
– Передайте Глафире Ивановне, что я желаю с ней объясниться, – ответил лакею Давыдовский. – В противном случае я буду здесь стоять до ночи. А возможно, и до утра… А может, и всю жизнь!
– Э-эх, – посмотрел на Павла старикан и покачал головой.
В его взгляде Давыдовский прочел сочувствие. Надо же! Какой-то старый болван, каковому до встречи с Богом осталось всего ничего, – и тот жалеет его. Он, Павел Давыдовский, что, и вправду так плачевен? Черт побери, а не отправиться ли в веселый дом мадам Жозефины на Сенной? Выпить водки как следует и забыться в нумере с какой-нибудь очаровашкой-мамзелькой? С такой, по крайней мере, все будет по-честному: он ей деньги, она ему – любовь. Ну, скажем, не любовь, но ласку и понимание. И никаких полутонов и недоговоренностей…
Вновь появился прежний старикан в ливрее. Он поманил Павла из-за забора пальцем.
– Чего тебе? – подошел к нему Давыдовский.