Наконец он нашелся что сказать, помня долгое вступление Елены.
— Отец ревнует вас только к людям молодым? — акцентировал он последнее слово.
Лена отстала от спутника, дождалась, когда он остановится и обернется, и наполовину игривым, наполовину оценивающим взглядом демонстративно окинула его с ног до головы. С ее лица не сходила улыбка, которую в другое время Радзянский назвал бы многообещающей.
«Или старею, или впадаю в детство», — заметил он и неожиданно рассмеялся, удивляясь собственной неуклюжести. Так, что она там спрашивала? Как вас зовут? Сейчас ни с того ни с сего он бросит в ночь и набегающие на пляж волны: «Лев! — это мое ПОЛНОЕ имя». И добавит уже совершеннейшую глупость: «Краткость — сестра таланта». Потом наплетет всякой чепухи о своем отце-еврее Платоне, сознается, что по возрасту все-таки он — Лев Платонович, но Лена, если хочет, может называть его и царственно и божественно одновременно: Лев Плутонович. Затем разоткровенничается и сообщит, что рядом с ней он ощущает себя совсем уж молодым, по существу, признается в...
— Над чем вы смеетесь? — Она по-детски нетерпеливо заглядывала ему в глаза.
Лев почему-то решил, что у нее академическое образование, во всяком случае, беря в расчет ее возраст, начальное академическое, — другая бы спросила иначе: «Че вы смеетесь один?»
— Не надо мной? — допытывалась она.
«Иди-ка погуляй, красотка. Я тебе говорю».
Черт, действительно неловко получилось.
— Честно говоря, смеюсь над собой.
— Мне кажется, у вас не должно быть повода смеяться над собой.
«Комплимент?.. А как насчет того, чтобы измерить размах моих ангельских крыльев?»
— Вам никто не говорил, что вы похожи на Стэйси Кича?
— Кто это?
— Ну как же! Американский актер, играет Майка Хаммера, сыщика. Ну, вспомнили? Майк Хаммер.
— Кажется, припоминаю — неопрятный и туповатый, самонадеянный филер.
— Ну зачем вы так... Он очень обаятельный.
«Извини, дорогая, что-то у меня зачесалось правое крыло».
Они прошли весь пляж до конца и повернули в кромешной тьме, которую нарушали лишь проблески встававшей луны, отражавшиеся в гребешках волн. Протянувшаяся слева от них каменистая гряда бесконечной мрачнеющей стеной тонула в ночном небе. А там, где горели огни отеля, звучала музыка.
У Льва Радзянского, как и у любого творческого человека, не было четкого расписания: с такого-то времени до такого занимаюсь творчеством, потом отдыхаю, — этот процесс происходит постоянно: и во время кажущегося отдыха, и во время еды, и даже, казалось бы, за посторонним делом. Сейчас Лев твердо решил, что принимает предложение Руслана; идя рядом с девушкой, он был и с ней, и где-то далеко, а в голове рождался план, всплывали имена людей, которые могли быть ему полезны в этом деле. Не сама девушка повлияла на решение Араба — скорее то настроение, та череда чувств, в которые он вдруг окунулся с головой. Он знал цену настроению. Приехал он сюда с нехорошими, тревожными предчувствиями и в скверном расположении духа, а уехать может...
Она впервые коснулась его руки, не считая ничего не значащего рукопожатия, коснулась чуть повыше локтя, слегка сжимая его руку.
— Ресторан еще не закрыт. — И вопросительно замолчала.
Радзянский так же молча простер руку в направлении светящихся окон отеля:
— Тогда я приглашаю.
Войдя в зал, он обшарил глазами каждый столик, с неудовольствием думая о том, что в ресторане мог находиться бдительный и ревнивый Руслан, единственный, наверное, человек, способный испортить сейчас настроение Радзянскому. Само собой вылетело:
— Вы с отцом в разных номерах живете?
— Мне восемнадцать! — воскликнула Лена. — Я уже взрослая девушка. Я заметила, что вы упорно не хотите называть меня по имени. На это есть причина?
«Нет, положительно, у нее хорошее воспитание», — еще раз убедился Радзянский, вслушиваясь в складную, непринужденную речь спутницы. Отчего-то он засомневался, что такое воспитание ей мог дать отец, который, на взгляд Араба, был малость пеньковатым, по-кавказски прямолинейным. В нем не чувствовалось того же кавказского гостеприимства; Радзянский был уверен, что, окажись он гостем Руслана, не получил бы привычного тепла, каким обычно горцы, в отличие от русских, встречают пусть даже незваного гостя.
— Да, — несколько запоздало, отвлекшись, ответил он на вопрос Лены, — это оттого, что сам я так и не представился.
«Заело, — незаметно скривился он. — Вот уж действительно заклинило!»
— Лев. — Он помедлил: протянуть руку или нет?
Лена выручила, сама вложила ему в руку ладонь-лодочку и послала красноречивый взгляд: «Даже так?»
Он остался доволен ее немой репликой и приготовился сделать заказ официанту, который уже кружил вокруг, как хищная птица, завидев легкую добычу.
Ресторан, как это принято говорить, работал до последнего посетителя, единственно, живую музыку оркестра сменил негромкий шелест магнитофонных колонок. Совершенно машинально Радзянский выбрал тот столик, под которым его ноге не давали покоя прикосновения женщины, словно надеялся увидеть Лену на своем недавнем месте. Но она сидела рядом; то, о чем он мечтал всего час назад, удивительным образом сбылось.
На девушке была короткая светлая майка, вырисовывающая ее грудь, легкая плиссированная юбка-"амазонка". Перед входом в ресторан Елена надела сланцы, которые во время недолгой прогулки несла в руках, иногда по колено заходя в воду; накатывавшие волны достигали ее бедер, и девушка поднимала и без того короткую юбку. Радзянский видел Лену и в более откровенном облачении, когда грубо попросил ее погулять, но ее игры с волнами, да и с ним тоже — он же не слепой — были по-настоящему волнующими, он угадывал то, что скрывалось от его взора.
Пришел официант, поставив на стол вино и нарзан, гранаты и гроздья винограда, переваливаясь через край, находились в вазе в середине столика. Гарсон стандартно, но, как показалось Радзянскому, с угодливостью пожелал клиентам хорошего вечера.
Лев пил молдавское «Каберне», которое заказала Лена и которое он не любил, разбавляя вино нарзаном; ответил улыбкой на загадочный взгляд спутницы и проводил ее взглядом: встав на цыпочки, она изящно перегнулась через стойку бара, о чем-то переговорила с барменом, указывая на музыкальный центр. Смолкла музыка, но тут же зазвучала другая, песня молодости Араба — Валерий Ободзинский пел «Эти глаза напротив».
Елена отошла от стойки и поджидала его в центре зала. Радзянскому стало неловко, ему казалось, что вся немногочисленная публика смотрит на него, идущего к девушке скованной походкой.
Сегодня он уже танцевал, только с другой и под другую музыку. Сейчас все разом переменилось: с ним та, которую он хотел видеть рядом; а сама песня швырнула его на много лет назад, поднимая со дна его заскорузлой души давно забытые чувства ностальгии по навсегда утраченному времени.