Цыплаков вопросительно боднул головой:
– Ну?
Гриневский перешел на доверительный тон, что говорило о его внутреннем напряжении: он нервничал. И в такие моменты он осторожно подбирал слова. И сейчас он одну фразу разбил на три.
– Ипатьеву. Мне пришлось вернуть. Прямо из аэропорта.
– Да нет, – не согласился с шефом Цыплаков. – Вам пришлось вернуть Ипатьеву прямо из гостиничного номера. Вырвать из объятий профессионального мачо, причем такого, который на вопрос: «Ты кончил?» всегда отвечает: «Я начал сначала».
Цыплакову стало нехорошо. Ему захотелось остаться в этом зарешеченном номере вплоть до ультразвукового вопля самой Шелковой Моли: «Претензий к этому уроду больше не имею!»
Гриневский чуть откатился на коляске, давая дорогу Ворошилову. Конечно, это была показуха. Его освободил не какой-то там сержант-ключник, а оперуполномоченный, причем в присутствии непосредственного начальника.
И на фоне этой декорации он снова, уже во второй раз за последние несколько часов, увидел майора Бахтина. Гриневский тоже его заметил. И переглянулся с Цыплаковым. Его взгляд вопрошал: «Что делает здесь, в этом вшивом отделении, майор Бахтин? Не распространяет же ароматы Франции». Нет, Бахтин был частью той силы, которая швырнула Цыплакова за решетку и заставила принять унизительное, но единственное приемлемое для него решение. Он был зубчиком маховика, остановить который было невозможно.
Когда Цыплаков проходил мимо Бахтина, то чуть не задохнулся в облаке амбры, которое он буквально производил. Майор в это время читал какой-то документ, на Гриневского и его зама – ноль внимания. Как будто крашеная стенка этого отделения милиции была им арендована. И в этой связи черт дернул Цыплакова за язык. Он обернулся. И напрасно рассчитывал на ответный взгляд Бахтина. Но его слова заставили майора выгнуть бровь.
– Тебя и шлепнут около этой стенки.
На улице он в первую очередь осмотрел свою машину на предмет повреждений. Боковым зрением проследил, как пневматика отрывает Грина от земли вместе с креслом.
Грин передвигался по Москве на спецмашине, которую в СКВР называли гринмобилем. Это был «Фольксваген» как он есть – действительно вагончик. Только сидений в нем поубавилось. Значительную часть пассажирского салона занимала специальная площадка, на которой крепилась инвалидная коляска Гриневского – как раз напротив откидного столика и спаренного мягкого кресла. Все это здорово напоминало рабочую часть президентского самолета.
Водителем Грина на протяжении последних трех лет работал Михаил Воскерчян, тридцатилетний капитан в отставке. Его рабочий день начинался с его же любимого запаха – бензина, с целого бензобака любви. Заправившись, он ехал за шефом. Помогал Гриневскому выехать из подъезда, опускал пандус. И когда Грин въезжал на площадку, Воскерчян садился за руль – дальше шеф обходился без посторонней помощи. Пандус поднимался до уровня пола пассажирского салона, Грин въезжал внутрь, и грузопассажирская площадка, освободившаяся от тяжести, автоматически убиралась под днище «Фольксвагена». Воскерчян закрывал пассажирскую дверь из кабины и трогался в накатанный рейс. Но не все так было просто. Сложность номер один – местоположение офиса СКВР. Это и престиж, и трудности в подъездных путях.
...Обменявшись рукопожатием с Воскерчяном, Цыплаков занял место за рулем своей машины. Они ехали в офис, где Цыплакову предстоял непростой разговор с шефом, а может быть, и с Харламовым. Впрочем, беседы с последним не миновать. На какое-то время он забыл, что сидит на крепком крючке. Он застонал сквозь стиснутые зубы и выругался.
Ипатьева уже получила по первое число и дожидалась Цыплакова в офисе. Если и существовало у мести лицо, то было оно списано с Шелковой Моли. Она была готова мстить Цыплакову «чисто по-островски»: за бесцельно загубленные двадцать семь календарных дней. Конечно, она отгуляет их, возможно, с размахом бабочки... но как быть с настроем, с планами, которые она строила-строила, а Цыплаков их обломал?..
Да, видок-то у нее не то, что вчера, подумал Цыплаков, присаживаясь рядом, а вслух сказал:
– Я знаю, что ты хочешь мне сказать.
– Ты не можешь этого знать! – ответила она, не в силах сдержаться. – Тебе стоило настоять на своем. К Мирковичу мы бы отправились синхронной парой. Как Киселева с Брусникиной.
– Я не собирался настаивать. Ты же собиралась в дорогу.
– Собралась? – выдавила Ипатьева. – Собралась, я спрашиваю?
Последний раз Цыплаков видел такие глаза в кино, и принадлежали они доктору Лектеру из «Молчания ягнят»...
– Мне тоже нелегко, – поделился он с ней своим настроением. – Я бы душу продал...
Светлана перебила его:
– Не делай этого. Иначе ты будешь единственным продажным в нашей лавочке.
Это были слова человека, в кармане которого лежало заявление об увольнении. И только немного спустя Цыплаков вздрогнул. Ему показалось, Шелковая Моль знает все о сделке, заключенной в подвале отделения милиции, о его обещании работать на Глумова, а значит, и на генерала Разлогова. Но состояние относительной легкости пришло не скоро. Прежде Цыплаков подумал о том, что ничего не мог посоветовать Ипатьевой. Любое его слово она встретила бы в штыки.
Единственный продажный в этой честной конторе. Конкретно к нему это не относилось. Это скопившаяся усталость выплеснулась из Шелковой Моли. Он был уверен: напиши она заявление об уходе, не пожалела бы о своем шаге.
Трудно работать в такой незамутненной и свежей, без пятен и дурных запахов конторе. Это все равно, что жить в бане. «Если бы нам, – подумал Цыплаков, – случилось присягнуть перед судом: «Клянетесь ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды», – каждый из нас недоуменно пожал бы плечами: «А я ничего, кроме правды, и не знаю».
– Я провожу тебя домой, – предложил Цыплаков.
– Ну, проводи, – согласилась Ипатьева. И тут же выдвинула условие: – Пойдем пешком.
Отступать было поздно, и Цыплаков спросил:
– Напомни, где ты живешь?
– У черта на куличках. Даже марафонец-насильник отказался бы меня провожать.
Обмениваясь репликами в таком духе, они спустя семь часов сорок минут подошли к дому Светланы Ипатьевой. Все это долгое время Цыплаков сжимал в кулаке ключи от машины. Заметила ли это сама Светка?
Она протянула ему руку с видом человека, готового протянуть ноги, поцеловала в щеку и скрылась в полусумраке подъезда.
Павел поймал машину и развалился на заднем сиденье. Вместо того, чтобы подремать, он в мыслях вернулся к Ипатьевой, с которой расстался считаные минуты назад. Почему он, как всегда, не заметил, во что она одета?.. На ней был... шелковый невесомый платок, как будто она была школьницей и прятала под ним свежие засосы. На ней были джинсы, модный нынче батничек навыпуск. А на ногах – удобные, черт побери, кроссовки. Он же отмахал рекордное расстояние в туфлях. И первое, что он сделает дома, это вооружится гравировальной иглой и проткнет свежие, как воображаемые Светкины засосы, водяные мозоли.