Цыплаков поборол желание припечатать Ворошилова мордой к столу. Он лишь тихонько хлопнул его по уху. Открыв дверь, вышел. Он все сделал тихо. Об этом свидетельствовал, в частности, дежурный с манерами сонной мухи.

Цыплаков мог положиться только на одного человека и сразу позвонил Ипатьевой:

– Нам нужно срочно встретиться.

– Приезжай ко мне.

Он по голосу понял, что она простила его за сорванный отпуск. Будто он сорвал урок, когда ее, не готовую отвечать, вызвали к доске. А он был готов простить ее за измену с Костей-Ханом.

Глава 32. Примирение

Цыплакову требовалась помощь. И одной Ипатьевой он обойтись не мог. Но она могла дать подсказку: кто, на ее взгляд, из СКВР мог продаться Разлогову? Или – кто не мог. Но прежде Цыплакову предстояло открыться перед ней, стукнуть себя в грудь: «У меня там открытый перелом».

Она поставила свою машину вплотную к его – даже ладонь не просунуть, пересела на пассажирское кресло и опустила стекло. Цыплаков остался на своем месте водителя и тоже до конца опустил стекло. Шелковая Моль протянула ему руку. Цыплаков не был уверен, что они все делают правильно.

– Через два порога вроде бы не здороваются.

– Не прощаются, – поправила она, – даже через один, – добавила после паузы.

Они были как два соседа, которых отделяли друг от друга два порога, два окна и два бордюра одной улицы. Цыплаков начал с того, чего Шелковая Моль знать не могла: как ему предложили сделку в отделении милиции, как он пошел на нее, что из этого вышло. Его рассказ получился путаным, в какой-то степени ретроспективным, что, на взгляд самого Цыплакова, придало ему художественности.

– Ты зря не открылся мне с самого начала, – попеняла ему Ипатьева.

– Я и хотел, – возразил Цыплаков. – Но ты замутила с этим чертом. Надеюсь, я не оскорбил твои чувства.

Ретроспектива... Неделю тому назад Цыплаков был готов наделать глупостей. Быть может, он ошибался, но что значит одна ошибка в целом океане?

В тот день он с трудом дождался темноты, завел двигатель, выгнал машину из гаража. Пошарил в карманах и нашел листок, вырванный из блокнота Кости-Хана, с адресом психоневрологического диспансера №15, где, как написал сам Хан, его ждали ежедневно с восьми утра до восьми вечера. Костя жил неподалеку от диспансера, отсюда и такие подробности. Цыплаков мысленно проложил маршрут до Костиного дома и нажал на педаль газа.

Багдасаров жил на третьем этаже пятиэтажного дома. Цыплаков три или четыре раза был у него в гостях. Последний раз улаживал его семейные дела. И сейчас его не покидало схожее ощущение: на звонок откликнется его жена, и руки у нее будет заняты: в правой скалка, в левой «Руководство по оральному сексу для продвинутых». Кнут и пряник.

Цыплаков не посмел подняться к Багдасарову. Он сидел в машине и смотрел то на Светкину битую «шестерку», то на серую стену дома. Шелковая Моль скрывалась за ней, лежа в объятиях Кости-Хана... Ревность измучила Цыплакова до степени полной непригодности – в плане мщения. Мститель из него был никакой. Он и пальцем не мог пошевелить. Зато мысленно повышал голос, чтобы он мог достичь ушей красотки, кутающейся в спальне в хановские простыни.

Целую неделю мысли его бродили по квартире Кости-Хана. И только теперь, когда случилось или могло случиться непоправимое, Цыплаков пошел-таки на компромисс с Ипатьевой. Они рядом, как два соседа, которых разделяют два порога, два окна...

И тут Ипатьева выдала такую версию, от которой у Цыплакова голова пошла кругом. Он мог бы и сам выдвинуть такую, но глаза ему застила слепая ярость.Алиби. Версия просилась так называться.

– У Кости надежное алиби, – сказала Ипатьева. – Ты помнишь тот вечер, когда мы оба были нарасхват?

– Еще бы!

– Так вот, – продолжила Ипатьева, – с того дня мы с Костей с работы и на работу, домой и на работе вместе. Я теряла его из виду всего-то самое большее на пару часов. Что можно сделать за это время?

– Досчитать до... семи тысяч двести, – нашелся Цыплаков.

Шелковая Моль не заметила его смекалки и продолжила с места «разъединения»:

– Да я бы заметила любые перемены в нем.

– Любые... Далеко у вас зашло.

– Чувства имеешь в виду?

– Да и тело тоже.

– Тебе сейчас нужен друг, а не подруга, – уточнила Ипатьева. И Цыплаков не мог не рассмеяться.

Он все-таки протянул ей руку, и она пожала ее. Примирение состоялось. Пусть даже через два порога.

– Я бы не стала доверять Джумагулову, – продолжила Шелковая Моль после непродолжительной паузы, за время которой она прикурила и добавила смога столице.

– Почему?

– Знаешь, однажды я видела Игоря с фотоаппаратом. Он, как мне показалось, щелкал лимузин Харламова. Так, когда же это было... – Светлана наморщила лоб, вспоминая.

Цыплаков помог ей, назвав не только дату, но и точное время.

– Да, верно, – согласилась она.

Вдвоем дело у них пошло на лад. Он остро пожалел о том, о чем пожалела сама Ипатьева несколькими минутами ранее: «Ты зря не открылся мне с самого начала...»

– А Джумагулова жаль.

– Что? – не поняла Ипатьева.

– Жалко, что самый сильный и опытный боец из нашей группы не сможет нам помочь, – пояснил Цыплаков. Может быть, они с Ипатьевой перегрузились и Игорь чист, но рисковать, когда отсчет пошел на минуты, а на карте стояла жизнь Ирины Харламовой, они не могли.

На экране его мобильника высветился номер звонившего. Им был Сергей Глумов. Цыплаков на звонок решил не отвечать. Пока.

* * *

Харламов вызвал в свой кабинет секретаря, которого по старой привычке называл адъютантом.

– Я знаю, у тебя приятельские отношения с личным секретарем премьера.

– Что я должен сделать?

– Мне необходим график работы шефа на сегодняшний день.

– Вам нужно знать, кому он назначил?

По тону, которым был задан этот вопрос, Харламов уяснил следующее: для секретаря в этом плане не было ничего невозможного.

И снова последовал не допускающий возражений ответ:

– Нет. Только время и место.

Секретарь ушел. Вернулся он с докладом в рекордно короткие сроки: не прошло и четверти часа. Доклад обнадежил Харламова: шеф не планирует сегодня встреч вне стен Белого дома.

Премьер-министр был единственным человеком, способным остановить не только торги, но и баллистическую ракету, была бы веская на то причина.

* * *

Ворошилов сослался на плохое самочувствие и остался в своем кабинете, на дверной ручке которого висела виртуальная гостиничная табличка «Не беспокоить». Кабинет превратился для него в спальню, рабочий стул – в кровать, ручка, которую он катал по столу, – в градусник; лучшим лекарством для него было время.