– Князю васэму, Долбосвяту, – любезно известил грек.
– Я те дам Долбосвята! – осерчал древорез. – Столпосвяту, а не Долбосвяту!..
Но тут пристань кончилась. Кудыка недовольно посмотрел на удаляющуюся высокую корму и, сердито ворча, пошел обратно.
До кружала уже было рукой подать, когда из проулка, где белыми медведями [22] лежали огромные сугробы, навстречу Кудыке, тоже опираясь на кол, выбрался синеглазый красавец Докука. Полушубок, несмотря на мороз, как всегда, распахнут на широкой груди, русая бородка задорно приподнята.
– Гляди-ка, жив! – подивился Кудыка, мигом перестав ворчать. – А я уж думал, поймали тебя вчера… Ты не в кружало?
– В кружало, – с достоинством сказал Докука и, оглянувшись, озабоченно понизил голос: – А кто ловил-то?..
– Да все кому не лень!
Оба двинулись в одну сторону, еле умещаясь вдвоем на узко протоптанной тропке. Кудыку разбирало любопытство.
– Как же ты их обморочил-то?
– А я дома не ночевал, – беспечно ответил Докука.
– Где ж ты был?
Красавец ухмыльнулся.
– Так тебе все и скажи…
– Да-а… – с некоторой завистью протянул Кудыка. – Верно говорят: в чужую жену бес ложку меда кладет… Но, кабы не суматоха вчерашняя, ох, брат, туго бы тебе пришлось…
– Что за суматоха? – не понял Докука.
Кудыка даже остановился.
– Так ты что? Ничего еще не знаешь?
– Да я же только проснулся, – пояснил тот.
– Ну ты прямо как боярин спишь… – только и смог вымолвить Кудыка. – Чуть конец света не проспал!.. Солнышко-то! На полдня, почитай, запоздало! А поднялось – смотрим: мать честная! Опять четное!..
Докука недоверчиво запрокинул голову и прищурился. Однако днем пятен на солнышке не разглядишь.
– Ладно врать-то… – буркнул он сердито.
– Да чтоб мне печкой подавиться! – поклялся в запальчивости Кудыка. – А не веришь – давай людей спросим!..
Людей поблизости было двое. У ворот кружала стояли и орали друг на друга Плоскыня и Шумок. Глоткой Шумок был посильнее, зато в руках у Плоскыни имелся кол, которым он вот уже несколько раз на Шумка замахивался.
– Волхвы позорные! – надседался Шумок, привычно пригибаясь в ожидании дрекольного тресновения. – Посох взял, оберегов на себя навешал – вот и волхв!.. О чем ни спроси – ничего не знает! Ты ему дело, а он про козу белу!..
– Ты волхвов не замай!.. – беспомощно тараща глаза, сипел Плоскыня, успевший сорвать в неравной сваре голос. На левой щеке красовались четыре глубокие запекшиеся царапины. – Ими наше ремесло стоит! Кому мы из дерева идольцев режем?.. Кто солнышку жертвы приносит? Много мы от них зла видели? Одно добро!..
– Вот-вот! Только о своем добре и печетесь! – поддел Шумок.
Тут подошли Кудыка с Докукой.
– Добро, добро, а ноги кривы, – лениво обронил Докука, с насмешкой глядя на Шумка.
– Ноги кривы, да душа пряма! – не раздумывая, огрызнулся тот.
– Берендеи! – воззвал к спорщикам Кудыка. – Вот, понимаешь, не верит… Подтвердите, что солнышко-то наше тресветлое… того… четное опять.
– Было оно тресветлым, – сгоряча бросил Шумок.
Древорезы опешили и воззрились на смутьяна.
– А… какое ж оно, по-твоему?
Шумок зловеще ухмыльнулся.
– А сами сочтите… Нечетное – раз. Четное – два. Где ж тресветлое-то? Двусветлое получается. Волхвы вам голову морочат, а вы и верите! Эх!.. Правда-то, она, видать, прежде нас померла…
– Ну ты не больно-то умничай! – обиделся Плоскыня. – Умней тебя в прорубь летали!.. И ничего. Только булькнули…
– А хоть бы и в прорубь! – отвечал ему бесстрашный Шумок. – За правду-то!..
– Ну, до правды, брат, не докопаешься, – примирительно заметил Кудыка.
– Докопаешься, ежели мозговницей потрясти! – заорал Шумок, срывая шапку и тыча в сильно прореженные слободским людом патлы. Нахлобучил снова и вскинулся на цыпочки, став при этом Кудыке по бровь, а Плоскыне с Докукой – по плечо. – Миров у нас всего сколько?.. Три. Верхний – Правь… – Шумок воздел мохнатые рукавицы к небу. – Средний – Явь… – Тут он почему-то указал на кружало. – И нижний – Навь [23] . – Притопнул по плотному насту. – Так?
– Ну, так… – согласились, моргая, древорезы.
– А жертвы кому приносим?
– Солнышку…
– Ну так, значит, капище-то [24] должно быть поближе к Прави. К небушку то есть… Где-нибудь на Ярилиной горе место ему. А оно у них где? В низине!.. А видели, куда они, волхвы-то, берендейки наши в бадьях спускают? Под землю, в черную дыру бездонную! В навий мир, в преисподнюю то есть… Так кому же мы жертвы-то приносим?!
* * *
Убивали Шумка долго и сердито – в три кола. Поначалу он еще катался по растоптанному снегу, все норовил отползти. Потом устал, закрыл голову мохнатыми рукавицами и обмер, при каждом новом ударе дергаясь и ухая нутром. А там и вовсе умолк.
Убивать его стало скучно. Древорезы опустили дреколье, выругались, плюнули – и, переводя дух, снова двинулись к кружалу, злые и неудовлетворенные.
У ворот стояли и посмеивались, глядючи на них, двое недавно, видать, подошедших храбров из княжьей дружины – в кожухах поверх кольчуг.
– Чего ж не добили-то? – лениво упрекнул тот, что постарше и побровастее. – Оживет ведь…
– Дык… – беспомощно сказал Плоскыня, оглядываясь на недвижное тело. – Несподручно в шубейках-то. А скинуть не догадались… Да и кола жалко. Обломишь об него кол, об живопийцу, а потом иди лешему кланяйся, чтоб новый позволил вырубить…
– Это да… – раздумчиво молвил храбр. – Теперь не то что раньше. Раньше кол – тьфу, раньше из них, говорят, городьбу городили. А теперь – не-ет…
– Может, замерзнет еще, – с надеждой предположил Докука. И тоже оглянулся. Шумок лежал горбом вверх и признаков жизни не подавал.
Храбры запрокинули ряшки и жизнерадостно взгоготнули.
– Мы его, мил человек, – весело объяснил тот, что помоложе (курносый, рыло – дудкой), – тоже вчерась дубинным корешком обошли.
– А чего?
– Чего-чего! Допек, вот чего…
– Да нет, чего корешком-то? У вас же вон и железо при себе.
Старший насупился, посуровел.
– Железом – дело подсудное, – крякнув, глухо сказал он.