— Про патографию слышали? — осведомился Валерий Львович.
— Слышал, — буркнул Артём. — Берём две строки любого автора и отправляем его в дурдом…
— Н-ну, в общем, суть вы ухватили верно… Только почему же обязательно в дурдом? Бывает, что и в обратном направлении… Словом, исследовав вашу книгу методами патографии, мы пришли к выводу, что психическое здоровье автора находится в пределах нормы. Согласитесь, сравнивать волосы с травами, а глаза с родниками свойственно только людям без отклонений и комплексов…
И пишет боярин всю ночь напролёт.
Перо его местию дышит.
А. К. Толстой
Вы польстите поэту, назвав его безумием, но избави вас боже сказать ему, что он нормален. Обретёте врага на всю жизнь. Нормален — значит бездарен. Впрочем, некоторые с таким утверждением не согласны в принципе. Напротив, полагают они, бездарен — значит нормален.
И тоже в общем-то правы.
Бездарность, с государственной точки зрения, всегда являлась послушным, созидательным началом, а вот талант только и делает что бунтует и потрясает устои: то демона в симпатичном виде представит, то падшую женщину в героини возведёт. Соцзаказ ему, видите ли, не писан, попзаказ — тоже. Ему главное — до сути докопаться!
Но что может быть деструктивнее анализа? Берешь явление и начинаешь разнимать на части. Причём с самыми благими намерениями — посмотреть, как оно там внутри устроено. А когда потом пытаешься вновь собрать воедино, неминуемо обнаруживаются лишние детали. Будильник в детстве разбирали? Вот в точности то же самое.
Потрясая потихоньку основы, бездарностью Артём Стратополох себя, конечно же, не считал.
Давненько не огребал он столь оглушительных и звонких оплеух. Мало того что патриотом прикидывался — теперь выходит, что ещё и лириком. Хорошо хоть графоманию не пришили… И не пришьют. Согласно словарю, графомания свойственна прежде всего сутяжным психопатам, каковым Артём отродясь не был.
— У, скотома психическая! — приглушённо проклокотал он, оказавшись на улице. Случившиеся неподалёку прохожие брезгливо оглянулись. Этот невинный медицинский термин, всего-навсего означающий отрицание больным каких-либо реальных переживаний, давно уже стал в Сызново грубым площадным ругательством.
Кукольной походкой, наблюдающейся обычно при болезни Паркинсона, Артём спускался узкой извилистой улочкой к проспекту, то и дело приостанавливаясь с оторопелым видом внезапно проснувшегося сомнамбулы.
Он был настолько не в себе, что, достигнув развилки, где улочка расщеплялась на собственно Примордиальную и Малый Передоновский, не перешёл, как обычно, на противоположный тротуар и продолжал брести в совершенно не нужном ему направлении. А когда обнаружил ошибку, возвращаться уже не имело смысла.
Вокруг издавало звуки и пошевеливало цветовыми пятнами считающееся нормой сумасшествие, частью которого он теперь, получается, являлся.
Во дворике, отделённом от Малого Передоновского переулка не то чтобы витой, но, во всяком случае, извилистой железной оградой, цвёл мощный и весь какой-то вывихнутый каштан, под сенью которого на скамеечке шло вполголоса романтическое объяснение двух разнополых жильцов-натуралов.
Обоим, несомненно, был свойствен симптом Феофраста, возникающий обычно годам к пятидесяти и характеризующийся поведением, не соответствующим данному возрасту (повышенная активность, недостаточная самокритичность, оживление интереса к модной одежде).
Грубая сосудистая патология отсутствует.
— Я давно хотел сказать вам, Маргарита Назаровна… — запинаясь, начал натурал, застенчивый, как юноша.
— Да?.. — голосом девочки-подростка отозвалась натуралка.
— С того момента, как только я вас увидел…
«Слабоумие салонное, — всплыло само собой в памяти приостановившегося Артёма. — Проявляется главным образом в заученной фразеологии при скрытой недостаточности критики суждений. Понятие, близкое к конституциональной глупости».
— Говорите, говорите… — трепетала она.
— Я… люблю вас…
Треснула пощёчина.
— Выбирайте выражения, Прокл Игнатьевич! — вскрикнула Маргарита Назаровна, вскакивая. — Вы не в Парламенте!
Ах, Прокл Игнатьич, Прокл Игнатьич… За новостями-то следить надо. Профилактика устной речи, чтоб вам было известно, началась с сегодняшнего утра.
Не дожидаясь, чем завершится объяснение под каштаном, Стратополох двинулся было дальше, как вдруг ощутил приступ здоровой (а какой же теперь ещё?) злости. Подборку, да? Мало того, что опустили, мало того, что сняли с учёта — ещё и подборку подготовь? Ну я вам сделаю!..
И Артёма накрыло всем известной гипофобией, что так часто наблюдается при алкогольном опьянении. На войне такое состояние называют храбростью и вылечить от неё обычно не успевают.
Где бы только посидеть поработать над этой подборкой? В «Последнее прибежище» путь пока закрыт, там наверняка выписку потребуют. Дома? Дома — Виктория. А от Виктории сейчас мало что утаишь — чуткая стала, как сейсмограф…
Тогда в парк.
Стратополох повернулся и зашагал вверх по Малому Передоновскому.
В те относительно недавние и всё же, как ни крути, доисторические времена, когда на месте «Последнего прибежища» шумел рыночек, а психотерапевт по фамилии Безуглов баловался мануальщиной, городской парк с апреля по октябрь был для Артёма чуть ли не единственным местом, где литератор мог спокойно поблудить со словом, сбежав от разнуздавшейся, не закодированной ещё супруги.
Светлый, просторный, хорошо проветриваемый кабинет. И весь в растениях.
Разумеется, за последние годы «больничный режим» и здесь ухитрился изрядно досадить Стратополоху: расчистил великолепные непроницаемые для глаза дебри, всё перепланировал, подстриг кусты, натыкал всевозможных автоматов, проложил кругом хрусткие посыпанные мелким гравием дорожки — но пара-тройка насиженных скамеек тем не менее уцелела.
Добравшись до самого на сегодняшний день глухого, а стало быть, вполне пригодного для творчества уголка, литератор остановился.
Место было занято. И не просто занято: на скамейке спиной к Стратополоху сутулился над точно таким же наладонником тот самый дважды коллега, с которым Артём имел несчастье встретиться на пути в «Прибежище».
Надо полагать, собрат посетил уже редакцию «Психопата» и корпел теперь над рубрикой «Отрывки из сочинений классиков».
Вот жизнь пошла! Поработать негде.
Артём прислушался.
— Тургенев… — в искреннем недоумении бормотал собрат, вздёргивая плечи. — Нет… Не знаю такого писателя… Толстой — писатель. Плохой. Но писатель… Чехов? Чехов — да, Чехов — согласен… Тургенев… — тревожно запнулся, взвешивая, должно быть, на внутренних весах литературные достоинства Ивана Сергеевича. — Да нет такого писателя! — решительно, почти возмущённо заключил он. — Нет и не было… Откуда он родом? Да и фамилия самая калмыцкая…