— А в чём разница?
— Да в том, что при социальном отборе человек теряет статус! Статус, понимаешь? И только! Но не жизнь!
Как же это не теряет, Раисочка? Именно что теряет. Стань бомжом — и кого взволнует твоя кончина? Не зря ведь говаривал Иван Алексеевич Бунин: «Нет, видно, никогда не откажется человек пришибить человека, если только с рук сойдёт».
Естественный отбор. Анекдот! Пока поклонялись естественному отбору, пальцем друг друга тронуть не смели. А стоило объявить Дарвина врагом рода людского, тут же принялись уничтожать ближних своих. Ничего не попишешь: борьба за выживание.
Потому и нападают на дарвинизм, что правда глаза колет.
— Репрессии… — бормотал Ордынцев. — Подумаешь, репрессии…
ГУЛага он, разумеется, не застал, поскольку родился в пятьдесят третьем. К страшилкам Солженицына и Шаламова относился с откровенным скепсисом. Сами виноваты: чем сильнее сгущаешь краски, тем меньше тебе веры. Куда правдоподобнее звучали рассказы отца. Особенно запомнилось про лифты. В те времени их на ночь отключали. И если после ноля часов раздавался гул поднимающегося лифта, это означало, что пустили его по особому случаю. И подъезд просыпался, и каждый ждал, замирая: кого едут брать? На каком этаже остановятся? Да, такого не придумаешь.
А ведь это тоже был отбор. Искусственный отбор…
Ордынцев выпрямился. Потом и вовсе встал.
Искусственный отбор. Выведение новой породы человека. «Я многих развожу и многих вешаю». Чьи слова? Какого-нибудь собаковода, селекционера, наверняка уничтожившего куда больше псов, чем любой живодёр.
«И в итоге вывели нас, — потерянно думал Ордынцев, — простодырых бессребренников, не способных выжить в дикой природе. Людей, заточенных под светлое будущее. Которое так и не настало…»
Вот тебе и ответ.
Выводили-выводили, вешали-вешали — и всё, получается, зря. Махнули рукой, отворили клетки и выпустили на волю самого страшного хищника, имя которому — человек. Ни войны, ни репрессий, а шесть миллионов как корова языком слизнула. Да какие шесть? Люди-то за эти десять лет рождались, приезжали… ордами… из-за ближних рубежей…
Сколько же нас погибло на самом деле?
— Ну? — хрипло спросил Ордынцев, с ненавистью уставясь в потолок. — Где ты там?..
Приди. Запрети нам убивать друг друга. Знаю. Будешь убивать сам. Но стольких ты не убьёшь. Не получится.
Тиран может и пощадить. Естественный отбор — никогда.
Ордынцев подошёл к зеркалу, взглянул на искривлённое серое лицо с больными запавшими глазами. Погляди, Ордынцев, погляди. Скоро таких совсем не останется. Ваше будущее в прошлом, ребята.
— Легче стало? — съязвил он из последних сил. Ссутулился, вернулся к столу, взял стопку.
— Земля тебе пухом, Володька…
Волгоград, март 2009
Главным своим достоинством Дементий всегда полагал чистосердечность.
— Я же, согласись, не ругаю тебя, — проникновенно втолковывал он. — Я с тобой не скандалю. Я даже не подозреваю тебя… ни в чём таком… Я просто хочу знать, где ты была два с половиной часа.
Несчастное личико Алевтины сделалось ещё более несчастным.
— В Парк-Хаусе, — нервно отвечала она. — Собиралась кое-что купить…
— Купила?
— Нет. Там этого не было.
— В Парк-Хаусе есть всё, — немедленно уличил её Дементий.
Алевтина вспыхнула.
— Всё есть, а этого не было, — возразила она. — Ты — мужчина, ты не поймёшь…
— Хорошо, — покорно согласился он. — Не пойму. Но как оно хотя бы называется?
— Какая разница?
— А сколько стоит?
— Какая тебе разница?!
— То есть как «какая»? Вообще-то деньги у нас общие!
— Успокойся! Не разорились бы.
Умолкли, с вызовом глядя друг на друга.
— Разница, Аля, — кротко напомнил Дементий, — весьма существенна. Во всяком случае, для меня. Или ты говоришь мужу правду, или ты ему врёшь.
Алевтина молчала.
— Вот мне, например, нечего от тебя скрывать, — с достоинством сообщил он. — Просто нечего. Спроси меня, где я был, и я тебе отвечу прямо. Где, когда, с какой целью… Спроси!
— Да не хочу я тебя ни о чём спрашивать!
— Нет, ты спроси, спроси!
— Не буду.
— Боишься, — удовлетворённо подбил итог Дементий. — А почему?
Алевтина тихонько застонала.
— Да потому что знаешь. Знаешь, что я не солгу ни в едином слове. И я вправе ждать от тебя точно такой же прямоты. Где ты была?
— Чёрт с тобой! — процедила супруга. — Сидела в кафешке с Татьяной. Доволен?
Дементий запнулся. Был ли он доволен услышанным? С одной стороны, да, поскольку удалось докопаться до истины. С другой стороны, дружба супруги с Татьяной ему очень не нравилась, и Алевтина прекрасно об этом знала.
— Ну вот видишь, — тем не менее проговорил он примирительно. — Ведь самой же легче стало, так?
Алевтина резко повернулась и ушла на кухню.
* * *
Врали все. Врал сын, выклянчивая деньги, врали подчинённые, врали должники. Как это ни прискорбно, начальство тоже врало при каждом удобном случае.
Горе живущему правильно в неправильном мире. Выйдя на лестничную площадку, Дементий сразу же столкнулся с Гаврюхой.
— Валерьич! — застенчиво сказал тот. — Займи пятёрку. Хвораю.
Даже невинное слово «пятёрка» было заведомым враньём. В виду имелись пятьдесят рублей.
— Через неделю отдам, — истово прилгнул Гаврюха.
— Древние китайцы, — назидательно отвечал ему Дементий — и в глазах забулдыги вспыхнула на миг безумная надежда, — говорили: споткнувшийся дважды на одном и том же месте — преступник.
— Не понял… — растерянно сказал Гаврюха.
И опять солгал. Всё он прекрасно понял.
— Ты уже сколько у меня занимал?
— Один раз! — бессовестно пяля глаза, отрапортовал этот голубок сизорылый.
— Два! — жёстко поправил Дементий. — Второй раз — месяц назад. То есть в Древнем Китае меня бы уже за это казнили.
— Отдам! — поклялся Гаврюха. — Разом отдам! Через неделю.
— Вот через неделю и поговорим, — последовал неумолимый ответ.
Будь Гаврюха чуть поумнее, никогда бы он не стал просить в долг у соседа, известного всему подъезду здоровым образом жизни. Ибо когда ещё было сказано: не жди пощады от людей, ежедневно делающих утреннюю зарядку.