— Жаль, — молвил я. — У меня там негуманоиды знакомые…
— Если вы про абрикос, то он засох. Кстати, цветущие деревья вообще поливать не рекомендуется…
— Может, вам помощник нужен? — осведомился я без особой надежды.
Карина чуть не поперхнулась.
— Знаете… — изумлённо глядя на меня, проговорила она. — Как-то плохо представляю вас в качестве вербовщика…
— Могу попробовать… — уныло предложил я.
— Попробуйте, но… — Карина Аркадьевна недоверчиво покачала пепельной стрижкой. — Ваше здоровье!
Чокнулись, пригубили, призадумались. Я оглядел схваченное гипсом ребро ладони.
— А если удачно срастётся?..
Она соболезнующе вздохнула.
— Никаких механических повреждений… Поймите, это не моё требование, Володя! Это требование Обмылка.
— Да что Обмылок! — сказал я с досадой. — Обмылок, если хотите, сам андроид.
Известие это Карина Аркадьевна восприняла без особого удивления. Вздёрнула бровь — и только.
— Вот как? — довольно-таки равнодушно переспросила она. — Андроид… Собственно, какая разница? Исполнитель — он и есть исполнитель. Что Обмылок сам на кого-то работает, я давно догадалась.
— На кого?
— Любите вы задавать праздные вопросы, Володечка…
— Люблю! — с вызовом признал я.
— Тогда задавайте…
Ну вот как это у неё получалось? Обвела вокруг пальца, запугала, загнала чёрт знает куда, в горячую точку, я там палец сломал, а разозлиться на неё не могу. Наверное, такой и должна быть вербовщица. Смотри, Володенька, и учись.
— Вы знали, что там будет зачистка?
— Нет.
— Карина Аркадьевна!
— Да нет же, я вам говорю, нет… Что такое возможно — да, знала! Но это настолько ничтожный шанс… Вам просто повезло, Володя. Как всегда.
Глаза её были ясны и правдивы.
— Ну хорошо… — сказал я. — А как вам удаётся сохранять секретность? Люди оттуда часто возвращаются?
— Возвращаются. — Она кивнула. — А через неделю-другую просятся обратно. Да вот и вы тоже… Не знаю, что там с нами происходит, но… То ли отвыкаем мы от здешнего безумия, ото всех этих нелепостей, жестокостей, толкотни, то ли… Странно, правда?..
— А вы почему обратно не попросились?
Она смотрела на меня с грустной улыбкой. Потом подняла руку, словно собираясь поправить стильную свою пепельную стрижку, но вместо этого сняла её целиком.
— Вот, — призналась она, наклоняя гладкое темя с едва приметным шрамиком. — Надралась однажды и вписалась в футляр…
Метнула парик под стол, поднялась из кресла, подошла к зеркалу. Стёрла одну бровь, вторую. А потом вдруг взяла и разделась донага. А тело-то у неё заметно моложе лица… Повернулась ко мне, гладкая, белая, и сильно напомнила Леру. Постаревшую. Поумневшую.
Я вскочил и, подчиняясь порыву души, судорожно повторил её интимный, по здешним меркам, поступок.
Думаете, мы после этого упали в койку? Ни черта подобного! Снова присели к столу и продолжили нашу беседу, ставшую вдруг задушевной и ностальгической. Мы вспоминали графику страшилок, игру оттенков, суетливую побежку ёжиков…
* * *
И почему я не растение? Странная мысль, правда? Любой может подойти, сломать, вырвать с корнем… Но ведь и так подходят и ломают. С корнем рвут. Причём, самое забавное, что всех. Рано или поздно. Если уж Наполеона сломали, то о нас-то грешных что говорить?
Был вечер. Я стоял перед стеклянной витриной закрывшегося цветочного магазина и смотрел сквозь тёмные очки на то, что вздымалось из простенького керамического горшочка. Чем-то оно напоминало мою Мымру. Вот только цвет вульгарно ярковат. Названия на прилепленной бумажке, к сожалению, не значилось, была указана лишь цена, кстати, чепуховая. До которого часа они работают? Ах, до девяти… Ну что ж, завтра подойду, спрошу. Может быть, даже куплю. Вдруг у них есть что-нибудь в том же роде, но менее аляповатое…
Бракованных андроидов на бульваре поубавилось: либо расползлись по футлярам, либо собирались вокруг фляжечки. Совершали телодвижения и называли это жизнью. Весь рабочий день присаживались по приказу начальства на корточки, брались правой рукой за левое ухо… Правда, мало кому из них платили за это пять тысяч в сутки…
— Володька?.. — произнёс кто-то испуганным шёпотом за левым моим плечом.
Я обернулся. Вы не поверите, но это был мой непутёвый шурин Толик, небритый и, по-моему, малость с похмела. Одёжка тоже оставляла желать лучшего. Стало быть, так и не добрался до Канар — осел в трущобах…
— Ты… откуда?.. — не веря, спросил он.
— Оттуда, — сурово сказал я и показал загипсованную кисть.
Глаза Толяна остекленели, он непроизвольно облизнул губы и быстро огляделся. Губы — толстые, раскатанные. Жизнелюбивые.
— Тоже скрываешься?.. — Он снова понизил голос.
А что тут ещё можно было предположить? Голова обрита наголо, тёмные очки в пол-лица… Это в одиннадцатом-то часу вечера! Вот только прикид мой явно смущал Анатолия. Кожаные сандалеты, шортики, маечка — всё новенькое, всё из бутика. Я почти слышал, как скрипят мозги шурина, пытаясь это совместить.
— Слушай, — сказал я. — Тут за углом подвальчик есть…
— «Тихий омут»? — Толян оробел. Раньше за ним такого никогда не замечалось. — Он же дорогущий…
— Осилим.
Подвальчик был хорош полумраком, ширмочками и приглушённой бормочущей музыкой. В остальных заведениях она гремит.
Мы свернули за угол и сошли по каменным ступеням в прохладные колодезные сумерки.
— Это со мной, — предупредил я на всякий случай служителя в ливрее.
Расположились в уголке.
— Как же ты выкрутился? — поражённо спросил Толян.
— Я не выкрутился, — честно ответил я ему. — Я закрутился.
— Может, и меня закрутишь? — рискнул пошутить он.
— Может, и закручу… Как там Танька? Замуж не вышла?
— Хрен её знает! Я уже на неё выходить боюсь… Пасут.
Неужели до сих пор пасут? Что-то не слишком верится. Долг у нас был один на двоих, а Карина его погасила. То ли он об этом ещё не знает, то ли, пока я там вкалывал андроидом, успел новых дел наворотить… Тоже вполне возможно.
Нам подали пиво и обильную закусь. Всё по высшему разряду. Глядя на такую роскошь, Толян расчувствовался.
— Ты на меня сердца-то не держи, — покряхтывая, сказал он — и ушёл в надрыв: — Ну не было выхода, не было! Сам не знаю, что я им плёл, отца родного продал бы… с перепугу… — Всхлипнул, хлебнул. — Тебе вон руку повредили, а мне бы точно башку снесли… — то ли пожаловался, то ли похвастался страдалец.