Я покачал головой.
— В чем дело? — спросила Дженни.
— Ни в чем. Просто думал, в каком безумном мире мы живем. Почему все не может быть проще, как, скажем, пятьдесят лет назад, когда идиотская кирлиэновская фотография [46] и обратная биосвязь были от нас так же далеко, как идея, что тела можно читать и переписывать, как книги?
Она взяла меня за руку.
— В первый раз такое от тебя слышу, Джек. У тебя, наверное, был ужасный день. Может, нам лучше поехать домой?
Мысль показалась мне заманчивой, поэтому мы подозвали официанта (человека, разумеется, не робота — за такие-то цены), который перевел нужную сумму на счет ресторана, не забыв и про свои чаевые.
Медленно пробираясь через переполненный, заставленный столиками зал, мы направлялись к двери. На полпути я остановился — кто-то дергал меня за полу смокинга.
Я опустил взгляд. Снизу вверх на меня агрессивно уставилось тупорылое лицо холерика. Он был явно пьян и искал ссоры. Мне показалось, я его знаю, но не мог вспомнить откуда.
Он пьяно жевал слова:
— Ну надж кого мы видм, выд'юшися докт'р Строуд, лолуб'ги обр'цовый 'рач. Садит'сь, выпьте с нами, док. Штоб вы знали, что мы не серсся, шо вы вышврнули нас исс'оей вонючей клиники.
Я обвел взглядом его собутыльников, один из которых был худым и разряженным в пух и прах, и тут все вспомнил.
— Послушайте, у меня правило: не брать больных, особенно в таком критическом состоянии, как сбой иммунной системы. Я ничего не мог сделать для вашего друга.
— Д' скажи 'шь правду, скотина т' занощивая. Ты мог, но не захотел! У всех честных клеткоглядов работы столько, что им в век не расхлебать. И теперь Митч на моноклоновых антителах, а у них-то восемнадцать процентов гарантии! А ты только и делаешь, что клетки дрессируешь!
— Я биоскульптор, я не дрессирую клетки, — сказал я.
Дженни тянула меня за рукав. Ресторан притих, все головы повернулись к нам.
— Да и дрессировщик-то ты, скажу я тебе, хреновый! — Холерик начал вставать.
Я схватил его за плечо, когда он еще приподнимался. От его жизненной ауры несло страхом и нездоровым образом жизни. Мне понадобилось меньше секунды, чтобы подарить ему толику стенокардии, от которой он, задыхаясь, рухнул на стул. Пусть попытается доказать, что я имею к этому какое-то отношение! При его телосложении подобный приступ может быть совершенно естественным.
— Пойдем, — сказал я Дженни.
Она смотрела на меня так, будто я сам Сатана — или как минимум Фауст.
И в тот вечер вообще не позволила к себе прикоснуться.
С неестественным спокойствием я изучал свои руки. Я знал: вот-вот случится что-то дурное. Чувствовал странное подрагивание и подергивание внутри. Что-то мешало мне нырнуть в себя и выяснить, что случилось. И, как обычные люди, я бессильно наблюдал извне: собственное тело стало для меня загадкой.
Невероятная боль от запястий прошила пальцы до подушечек. Кожа на внешней стороне ладони вдруг почернела, вздулась, потрескалась, как свинина в духовом шкафу, открывая кроваво-красное мясо и белые фаланги кости под пузырящимся эпидермисом. Сгнившая кожа начала отделяться лохмотьями, пока не повисла с запястных костей, точно лепестки зараженной грибком орхидеи.
Я подскочил в кровати, сердце у меня ухало, простыни промокли от пота. Дженни рядом со мной не было, она ушла вскоре после сцены в клубе.
Мне понадобилось больше, чем следовало бы, чтобы восстановить равновесие в организме, но наконец я спустил давление до 110 на 80. Потом включил свет, закурил и стал думать, что же сейчас со мной произошло.
Одним из первых трудов (наряду с «О происхождении видов») в Бэннекеровском Институте нас заставляли читать старинный очерк под названием «О бородавках» одного врача прошлого века по имени Льюис Томас. Там приводились изящные рассуждения о том, как исцелять бородавки «чем-то, что можно только назвать мыслью». Преподаватель называл эту работу одной из основополагающих в нашей области. А еще обратил наше внимание на одно высказывание или скорее догадку Томаса, которые все мы пропустили: «Мне было приятно думать, что мое бессознательное действовало без вмешательства разума, так как будь я одним из пациентов, никогда не смог бы успешно проделать это на себе».
— В отличие от Томаса, — продолжал преподаватель, — вы особенные люди и вполне способны управлять тем, что некогда считалось автономными функциями, находящимися в ведении подсознания. По собственному опыту скажу, что тяга постоянно вмешиваться в работу собственного тела покажется почти непреодолимой. Один вам совет: не делайте этого. При определенной тренировке ваше подсознание вполне способно следить за порядком в организме гораздо эффективнее, чем рассудок. Мы позаботимся, чтобы вы получили нужную подготовку. После этого вы будете функционировать в добром здравии больше лет, чем мы пока можем сосчитать. Если, конечно, откажетесь от бесконечного вмешательства и попыток что-то улучшить, которые, несомненно, принесут больше вреда, чем пользы. Основной парадокс нашей профессии в том, что, хотя мы полностью контролируем тела других людей, в отношении собственного нам следует практиковать воздержание, иначе мы попадем в деструктивную петлю обратной связи от накапливающихся изменений. Думаю, вы удивитесь, узнав, что один из мелких побочных плюсов тренированного подсознания заключается в подавлении кошмаров.
Кошмаров у меня не было уже больше десяти лет. Сны случались, но ничего похожего на кровавое видение, после которого оставалось только лежать и смотреть в потолок. Я просто не мог себе этого позволить. Кошмары (во всяком случае, у таких, как я) свидетельствуют о том, что подсознание воюет с самим собой. А результатом неизбежно становится сбой в тщательного выверенном гомеостазе [47] .
Я снова лег и прогнал десяток очищающих разум техник, а после опять заснул.
Больше я кошмаров не видел.
Но утром руки у меня были воспаленными и плохо слушались.
Триста шестьдесят дней в году я умеренно горжусь своим офисом. По обшитым настоящими деревянными панелями стенам висят дипломы и удостоверения членства в АМА [48] ; толстый бордовый ковер, приставной столик из красного дерева с антикварными objets d'art [49] и зубчатый кристалл из русской колонии на Марсе (ради него одного мне пришлось сделать четыре носа и две подтяжки груди); голограмма Бэннекеровского Института — это здание узнаваемо с первого взгляда и внушает уважение. Общая атмосфера безмятежности и престижа призвана успокаивать потенциальных пациентов.