Подойдя к микрофону в стене, он отдал приказ по системе оповещения базы. Мышцы у меня в животе расслабились — я даже не знал, что они напряжены.
— Большую часть образцов мы держали в изоляции, чтобы их не контаминировать. Но один — повторяю, один — крохотный осколок мы брали голыми руками. Наверное, просто чтобы повосхищаться, какой большой путь проделал этот безобидный камень, подумать, как судьба уготовила ему уничтожить столько жизней. А теперь, видит Бог, он как будто снова взялся за свое.
— Ты считаешь, вы были инфицированы организмом с фрагмента астероида? — медленно спросила Ами.
— Это не так уж невероятно, Ами, — вмешался я. — Мы знаем, что в скоплениях межзвездной пыли содержатся свободные аминокислоты. На упавших в Антарктиду метеоритах тоже как будто имелись предбиологические бактерии. Была даже выдвинута теория — то ли Дойлем, то ли Хойлом, — что эпидемии конца двадцатого века вызваны внеземными микроорганизмами.
Хольтцманн резко выпрямился, ракетница у него в руках заходила ходуном.
— Хватит высокоумных дебатов, ребята. Мы под угрозой. Наши тела захватил какой-то неизвестный паразит. В этом нет никаких сомнений, абсолютно никаких.
— Ну, — почти язвительно протянул я, еще не совсем готовый до конца поверить, — и каковы симптомы, Вегги?
Рука Хольтцманна метнулась к нагрудному шву комбинезона, какие колонисты обязательно надевали под скафандр. Он рванул с себя ткань, и липучка отошла с похабным треском.
Нам с Ами открылись краски, цвета и оттенки, каких обычно не бывает у человеческой плоти — во всяком случае, на поверхности тела. Желтовато-бурый — гниющих бананов. Крапчато-пурпурный — мятых слив. Подернутая зеленью серость мокрой акульей кожи. И вся эта палитра переливалась в замысловатых блестящих складках и завитках наростов, которые выступали из груди и живота Хольтцманна.
Даже не осознав, что сдвинулся с места, я оказался подле него. И Ами тоже. Сначала мы его не касались, только смотрели во все глаза.
Каждый нарост был размером с кулачок ребенка, и всего их было семь, расположенных через неравные промежутки. Именно из-за их поразительной абсурдности сперва показалось, будто они покрывают все тело. Они распустились, как цветы, и чуждые формы, краски и текстура постепенно тускнели, сливаясь с нормальной кожей.
Их форма… Представьте себе головной мозг, розу, лютик, что угодно, словно бы свернутое и многократное усложненное, нездорово поблескивающее, отражающее свет ламп в потолке. Они немного отличались друг от друга — как индивидуальные лица.
Хольтцманн словно бы превратился в сад экзотических растений, его тело — в удобренную почву.
— Под комбинезоном есть еще, — сказал он, — хотя новые расти перестали. По счастью, мы еще можем сидеть и ходить, а вот лежать… неудобно.
Мы с Ами синхронно подняли руки и приготовились войти в него.
— Нет, — предостерег Хольтцманн, махнув у нас перед носом ракетницей. — Сначала вылечите остальных. Я буду последним.
Неизвестно, что им руководило: чувство долга или страх. Но это не имело значения — нам все равно пришлось подчиниться.
Остальные, последовав примеру начальника, расстегнули комбинезоны до пояса. У одной из двух женщин имелись симметричные цветы на обеих грудях — на месте сосков. У одного мужчины цветок рос из-под мышки. Я почувствовал, как у меня самого по коже бегут мурашки.
Ами сделала несколько шагов, чтобы нырнуть в одну из женщин. Я направился к сидящему на койке Кеннеру.
Внутрь и вниз, вниз, вниз, вниз — за его агонизирующий эпидермис, вниз в артерии, клетки и мышцы.
Я ожидал увидеть признаки заразы повсюду — но меня ждало разочарование. Предполагал встретить что-то вроде вируса — но яркая кровь биолога была чистой, никаких смертельных скоплений. Не было даже повышенного уровня антигенов, никаких очагов захватчика, спрятавшегося в макрофагах или лимфоцитах. Физическая аура Кеннера говорила о крепком здоровье, что соответствовало отсутствию симптомов болезни.
Инопланетные тропизмы, инопланетные циклы жизни предполагают чуждый нам способ завоевания, подумал я.
Я избегал очевидных скоплений захватчиков, самих цветов. Теперь, не найдя ничего в других местах, я осторожно перенес психокинетические зонды к ним.
Перед колонизированной территорией ждали разведчики: удалившиеся от основной концентрации организмы-часовые, подобных которым я никогда еще не встречал. Я попытался пришпилить их для изучения, но они уворачивались от психокинетического пинцета. Нарвавшись на гейзенбергову заморочку, я не мог одновременно удерживать их и препарировать.
За прошедшие годы я испробовал свои психокенетические способности на всем — от москитов до человека, от микробов до слонов. Кактусы марсианской колонии не представляли особой трудности. Но вся жизнь на Земле происходит от общего предка, имеет общую биохимию. А это были продукты совершенно чуждого хода эволюции, с иными биологическими механизмами.
Пока я планировал следующий шаг, они нанесли ответный удар.
Я даже подобраться не смог к соцветиям. Неизвестным, непостижимым образом меня оттолкнули, мое наступление сорвали. Перед моим мысленным взором возникла мимолетная картина скоплений одноклеточных вироидов, инопланетного генетического материала, по-змеиному свернувшегося в их ядрах, накапливающегося, размножающегося, готовящегося к делению клеток…
Выброшенный из Кеннера, я открыл глаза. Ами отшатнулась от своей пациентки, по всей видимости, потерпев аналогичное поражение.
— Вы закончили? — нетерпеливо спросил Хольтцманн. — Получилось? Они мертвы?
Я поскреб щетину на подбородке, поймал взгляд зеленых глаз Ами и сказал:
— Гм, думается, мы задали им жару…
В ту ночь мы с Ами впервые за много месяцев спали вместе. Я имею в виду — просто вместе спали, так как от секса не могли отказаться даже в самые худшие периоды. После поспешного ужина и бесплодных разговоров о том, что нам выпало испытать, мы без сил рухнули на ее кровать.
Хольтцманну не хотелось выпускать нас из «чистой комнаты» — ведь мы прикасались к их телам. Я убедил его признать простую истину: мы не заразились. Ему пришлось поверить и отпустить нас. В тот момент оба мы были бессильны, и нам требовался отдых.
Обнимая сзади расслабившееся во сне тело Ами, позволив мыслям бесцельно блуждать, где придется, я думал о том, чем все мы были, чем все мы стали…
А потом увидел сон.
Как правило, клеткогляды снов не видят.
Из-за побочного эффекта профессиональной подготовки мы по сути утрачиваем способность видеть сны. Полностью интегрированное подсознание одновременно заботится о превосходном автономном функционировании и избавляется от необходимости перерабатывать пережитое за день и возвращать его нам в виде сновидений.
Когда я в последний раз видел сон, это был кошмар, видение моих разлагающихся рук, которое свидетельствовало о моем тогдашнем смятении.