Говорить с боярами и прочими именитыми людьми древорез был еще наверху горазд. Тут главное — не перечить. А лучше и вовсе молчать. Он себе толкует, а ты знай мигай, будто смыслишь…
Однако не суждено было свершиться Докукину замыслу. Перед такой они остановились дверцей, что никому бы и в голову не пришло, будто за ней может пребывать кто-либо знатный да именитый. Была та дверца низехонька, неокрашена, а вместо скобы болталась на ней веревочка. Потому и не догадался древорез бухнуться в ножки прямо с порога…
Коренастый потянул за веревочку и вошел, пригнувшись. Докука — за ним. Тесноватый подвал освещали три греческие лампы: две прицеплены были к потолку, а третья стояла посреди обширного стола, за которым, уронив в ладони выпуклую плешь, сидел и разбирал грамоту… даже и не поймешь, кто. Но уж во всяком разе не боярин.
Еще на столе громоздилась некая диковина, искусно выточенная из дерева: дергались два пупчатых резных колеса, свисала с валика малая гирька на сыромятном ремешке, гуляло туда-сюда липовое колебало. Да много там было чего разного наворочено, сразу все и не разглядишь…
— Привел, Лют Незнамыч, — почтительно доложил коренастый.
Сидящий лишь ручкой на него махнул: погоди, мол. Раскумекал грамоту до конца, тяжко вздохнул и, потирая усталые очи, откинулся спиной на гладкий прислон скамьи. Страдальчески взглянул на вошедших.
— Ну, сказывай, Чурыня… Что там у тебя?
Пожамканное морщинистое личико, а уж бороденка-то… Хоть три волоска, да растопорщившись!.. Одежкой розмысл тоже не слишком отличался от прочих навьих душ, встреченных здесь Докукой. А вот поди ж ты — по отечеству хвалят… Лют Незнамыч…
— Привел, говорю, кого велено… — гулко кашлянув в кулак, повторил коренастый Чурыня.
Розмысл Лют Незнамыч мигом оживился, спрянул с лавки и ростиком оказался — с Шумка, не выше. Так, обсевок какой-то…
— Кудыка? — спросил он, пронзив древореза острым взором.
— Докука я… — виновато вжимая голову в плечи, осмелился поправить тот. А будь перед ним подлинный боярин — даже бы и поправлять не стал: Кудыка — так Кудыка…
Розмысл запнулся, задумался на миг.
— Или Докука?.. — тревожно переспросил он сам себя. — Вот память-то стала… Ну да неважно… — Он повернулся к столу и с уважением оглядел хитроумную диковину. «Трык-трык… — постукивал и поскрипывал резной снарядец. — Трык-трык…»
— А что, Докука?.. — одобрительно молвил розмысл. — Ловко излажено… И резьба хороша… Что скажешь?
Древорез поклонился на всякий случай и, подступивши с опаской к чудной снасти, придушенным голосом подтвердил, что да, чисто сработано… Сразу видно, искусник резал… Розмысл такому ответу почему-то подивился и взглянул на Докуку с любопытством.
— Ну ты не больно-то важничай!.. — ворчливо заметил он, ненароком бросив древореза в холодный пот. — Рука, не спорю, верная, а вот насчет головы — это мы еще посмотрим…
— Так я пойду, Лют Незнамыч? — напомнив о себе глуховатым кашлем, спросил Чурыня. — Там уже отгрузка вовсю идет…
Розмысл его не услышал, он снова был увлечен резной снастью. Досадливо прицыкнув, кивнул мизинцем на что-то понятное ему одному и вновь вскинул взгляд на древореза.
— Словом, так, Докука, — известил он, деловито потирая руки. — Нечего тебе наверху делать… Да нет, ты не дрожи, не дрожи! Наверх мы тебя отпускать будем… Ну, не сейчас, конечно, а со временем… А работать — здесь, у меня. Нам такие, как ты, позарез нужны. Чего заробел?
— Помилуй, батюшка!.. — Ножки подломились, и древорез пал перед розмыслом на колени. — Не губи неповинного!..
— Ну вот, неповинного!.. — Глядючи на него, Лют Незнамыч распотешился и даже лукаво подмигнул переминающемуся у дверцы Чурыне. — Часы изладил, а сам ни при чем… Ты их как, у греков подсмотрел или своедуром дошел, а, Докука?
— Милостивец!.. — запричитал древорез, смекнув наконец, в чем дело. — Да мне такое в жисть не изладить! Это Кудыка, верно, резал, непутевый! Его рука…
Розмысл оторопел. Вид у него был, будто семерых проглотил, а восьмым поперхнулся.
— Погоди-погоди… — сказал он, заслоняясь натруженной небоярской ладошкой. — Ты кто?
— Докука!..
— А резал кто?
— Кудыка!..
Лют Незнамыч потрогал с тревогой выпуклую плешь и повернулся к Чурыне.
— Ты кого привел? — недоуменно сведя лысенькие брови, спросил он.
— Кого в бадье спустили, того и привел, — опасливо ответил тот, глядя на древореза.
Лют Незнамыч побагровел и так треснул ладошкой по столу, что колебало остановилось.
— Да будет у нас когда-нибудь порядок или нет?.. — пронзительно завопил он в наступившей тишине. — Я этих волхвов на Теплынь-озеро закатаю, золу выгребать! Там их Завид Хотеныч живо приструнит! Кто сейчас наверху?
— Соловей…
— А ну-ка мигом его ко мне!.. Запоет он у меня сейчас… по-соловьиному!..
Угрюмый Чурыня сунулся было в дверцу, но спохватился.
— А этого куда? — спросил он, кивнув на обмирающего со страха Докуку.
— Ну не отпускать же его теперь! — вспылил розмысл. — Сам жаловался, что на разгрузке людей не хватает, вот и поставь на разгрузку… А мне Кудыка нужен! Кудыка, а не Докука!.. — Лют Незнамыч хмыкнул и тревожно задумался. — Хотел бы я знать, куда ж он, стервец, запропастился…
* * *
Честно говоря, Кудыка и сам бы хотел это знать. Очнулся он в темноте, укрытый тулупчиком, и решил поначалу, что лежит у себя в горенке, что солнышко еще не вставало и что все беды, равно как и грозные чудеса Теплынь-озера, просто ему приснились. Однако не было, во-первых, слышно милого сердцу постукивания и поскрипывания хитрого резного снарядца, да и лавка, на которой он лежал, обернулась вдруг лубяным дном санного короба. И что уж совсем ни в какие ворота не лезло — под тулупчиком был еще кто-то, причем постанывал тоненько и дышал в лицо Кудыки добрым вином.
Древорез приоткинул тулупчик, и в чистый новенький короб скользнули слабые желтоватые отсветы. Разглядел несчастное личико окаянной ворожейки, прилепившейся к нему еще у погорельцев, и, мысленно охнув, приподнялся над высокой лубяной стенкой. Теплынь-озеро лежало черное, как деготь, пошевеливая отражениями серебряных гвоздиков, во множестве вколоченных в ночное небо. На берегу тлели вдали тусклые скляницы ламп, смутно высвечивая дивную махину, на которой круглилось теперь что-то огромное, темное, непонятное. А вокруг махины копошились людишки, махонькие, как мурашики…
Внезапно обессилел, ополз на лубяное дно и снова прилег рядом с погорелицей. В страхе нагреб на голову тулупчик, словно пытаясь хоть так укрыться от того, что творилось сейчас за тонкими стенками санного короба.
Чернава застонала, заметалась, потом пальцы ее беспокойно зашарили по груди древореза, прянули вверх, наткнулись на бороденку…