Очнулся Докука в тишине посреди разоренного капища, теперь больше напоминавшего бурелом. На месте колодца громоздилась груда бревен. Избушка пропала вовсе. Снесло хоромы по самы пороги… Как же это он сам уцелел-то?.. Ой, а уцелел ли?..
Правая рука по-прежнему стискивала посох и разжиматься не желала. Поэтому ощупывать себя пришлось одной левой. Докука похлопал по груди, по животу… А до ног так и не добрался, ибо вдруг обнаружил нечто куда более важное, нежели обе ноги вместе взятые…
То ли запоздало подействовала ворожба Чернавы, то ли испуг наложился на испуг (клин-то клином вышибают!), но едина жила, о коей поминалось в заговоре, и вправду уподобилась булату — чуть не звенела…
Остальные семьдесят семь жил внезапно обмякли, и выпавший из десницы посох с громким стуком упал на плоские камни. В синих глазах красавца волхва стояли слезы. Робко, словно не веря, он еще раз тронул ожившее свое сокровище, а потом неистово начал срывать с себя обереги и швырять их оземь. Сорвав последний, распрямился, вздохнул полной грудью и, не оглядываясь, двинулся в сторону Мизгирь-озера, к боярским хоромам…
* * *
Когда со страшным кряканьем и стоном, разнесшимися в гулкой ночи на многие переклики, махнул рычаг великой махины, когда содрогнулся берег и нарочитое деревянное солнышко, величиною и весом равное настоящему, отвесно ушло в черную высь, все обомлели, и долго стояли, запрокинув оторопелые рыла. Наконец Завид Хотеныч, прибывший исключительно для того, чтобы взглянуть на примерный запуск, резко повернулся к Косте Багряновидному.
— Ты на какое деление рычажное било ставил?
В желтом свете масляной лампы побледневшая Костина рожа казалась теперь просто смуглой, как и у всех греков.
— На седьмое… — отвечал в недоумении заморский наладчик, неотрывно глядя, как съеживается в звездной высоте огромное черное ядро.
— Да не может этого быть! — сдавленно сказал Завид Хотеныч. — Ты посмотри, крутизна какая!.. Чуть ли не на голову себе запустили!..
Стоящие вокруг рабочие, заслышав такую речь, беспокойно шевельнулись. Каждому немедля вспомнилось присловье о том, что бывает, ежели плюнуть вверх…
— Да нет… — робко проблеял случившийся тут же Кудыка Чудиныч. — Все-таки немножко к западу взяли…
Розмысл гневно фыркнул и стремительно направился к кидалу. Взлетев в два прыжка на дубовый чудовищный стан, поднял лампу повыше и окинул хищным оком прицельную часть махины.
— Смотреть надо! — процедил он. — Установили-то на седьмом, а что из первого паза еще одно рычажное било торчит — проглядели!..
Наладчики всполошились и тоже кинулись смотреть. И вправду торчало… Как такое могло стрястись — непонятно? Стояли — рты настежь, руки врозь…
— А… Ну, ясно, — буркнул Завид Хотеныч, изучив вылезшее столь некстати бревно с той стороны. — Запорного колышка нету. Кто-то, видать, вынул, а ладонью при этом в торец уперся… Вот и выдвинул невзначай…
Выбранился негромко и хмуро глянул вверх, на застывшее в звездном небе черное ядро деревянного солнышка.
— Ну, что?.. — процедил он наконец. — Виновных искать нет смысла. Понадобился кому-то колышек. Козу привязывать… На первый раз никого карать не буду. А еще раз приключится что-нибудь похожее — всех укатаю на золу. Уразумели?.. Кудыка! Уразумел?..
— Уразумел, Завид Хотеныч… — чуть ли не с приниженным поклоном отвечал тот. Потом облизнул губы — и отважился: — Завид Хотеныч!..
— Чего тебе?
— Да ведь изделие-то… — беспомощно проговорил Кудыка, тыча руками в небо. — Рядом же упадет изделие… в трех перекликах… А там — капище… Может, сбегать сказать им, чтоб схоронились?..
Розмысл вздохнул.
— Да леший с ним, с капищем!.. Нам кидало срочно надо пристрелять, а теперь, вишь, еще и деревянное солнышко заново сколачивать… Зла не хватает!
Повернулся и зашагал по новенькому не припорошенному еще окалиной наканавнику к свежепрорытой дыре в преисподнюю. Кудыка вновь всмотрелся украдкой в ушедшее к самым звездам изделие и вытер пот со лба. Кажется, все-таки не на капище. Чуть правее… Нет, правильно, правильно предупреждал Ухмыл: ежели что придумал — скажи сначала розмыслу али еще кому, а потом уж делай…
Сунул руку за пазуху и, взобравшись на обваловку, выкинул запорный колышек во внешнюю тьму — от греха подальше…
* * *
«В тот же год знамение было великое, его же и сам я узрел воочию. Взошло ночью солнышко над землею теплынской, видом во всем подобно истинному, а цветом черно. И глядючи на то черное солнце, многие ужаснулись, велик был народный вопль. Остановилось оно близ Ярилиной Дороги против тех мест, где одержана была Столпосвятом на реке Сволочи славная победа над бесчисленными ратями Всеволока, и пал на капище дровяной дождь. Стукнула земля, что многие слышали. А знамение сие надлежит разуметь так: вняло добросиянное жалобам детей своих, что мало-де стало лесу, из коего могли бы они умело и преискусно вырезать во славу светлого и тресветлого солнышка жертвенных идольцев, и омрачилось златоподобное, и одарило с небес детей своих обильным многодревесием…»
Летописец приостановился и выглянул в правое окошко (в левое он давно уж не выглядывал). По долгой отмели к островку шли двое теплынцев, и каждый нес на плече по великому мешку. Не обманул князюшка… Стало быть, порадуемся вскорости и новой одежке, и припасам, а главное — пергаменту да чернильным орешкам…
* * *
Скорее летний, нежели весенний, сиял над Мизгирь-озером полдень. Да оно и понятно. Раньше-то по велению зловредного Родислава Бутыча, чтоб ему еще и правую ногу повело да покорежило, людишки его сволочанские за Кудыкиными горами нарочно раскаляли светлое и тресветлое наше солнышко вполсилы. Мыслил старикан частыми дождиками помешать рытью котлована под кидало теплынское. Да только одного не учел: дождики-то, чай, не одним теплынцам строить мешали — замедлилось и возведение каменного причала на сволочанском берегу Мизгирь-озера.
Теперь же, когда стало ясно, что Столпосвята с Завидом Хотенычем никакими дождиками не проймешь, приказал Родислав Бутыч набивать оба изделия дровами до отказа, надеясь по ясной погоде измуровать причал и ров раньше, чем теплынцы успеют отладить и пристрелять свое кидало.
Сволочанский берег кишел работными людишками. Но и на этом берегу возле боярских хором тоже заваривалась некая беготня и суматоха, причем куда более загадочная. Какой-нибудь болтающийся праздно слобожанин, попав в те места, заведомо остолбенел бы, вытаращившись в изумлении на высок терем. Со стороны казалось, что окончательно повихнувшийся умом Блуд Чадович намерен брать приступом свои собственные палаты. По двору метались храбры с осадными лесенками и крюками. На средней позлащенной маковке терема младой Нахалко крепил веревку, должно быть, собираясь соскользнуть по ней вниз — на голову неведомому врагу.
Из растворенного косящатого окна горницы слышались то гневный рык самого боярина, то рокот Столпосвята, а то и склочный женский голос, причем явно не боярышнин…