— Могу я спросить — почему?
— Просто я увидел перемену в НЕЙ, — ответил Ривьер.
— Перемену в ней? Вы знали ее прежде?
Молодой человек снова покраснел:
— Я встречался с ней в доме ее мужа. Я знаю графа Оленского много лет. Неужели вы думаете, что он послал бы с подобной миссией незнакомого человека?
Взгляд Арчера, блуждающий по голым стенам офиса, остановился на настенном календаре с изображением суровых черт президента Соединенных Штатов. Вообразить подобную беседу где-то на подвластной ему огромной многокилометровой территории было довольно странно — но тем не менее это было фактом.
— Перемену… В чем же она изменилась?
— О месье, если бы я мог объяснить… Я полагаю, что открыл для себя нечто, о чем не подозревал, что она АМЕРИКАНКА. А для таких американцев, как она и как вы, многие вещи, которые приняты в некоторых других обществах или по крайней мере принимают их как некий компромисс, становятся немыслимыми, просто немыслимыми. Если бы родные мадам Оленской поняли, что это за вещи, они воспротивились бы возвращению мадам Оленской к мужу так же, как и она сама. Но они, очевидно, принимают желание графа вернуть ее домой как доказательство его верности домашнему очагу.
Ривьер помолчал и потом добавил:
— Тогда как это далеко не так просто.
Арчер вновь посмотрел на президента Соединенных Штатов, затем на стол и на бумаги, разбросанные по нему. Несколько мгновений он не мог говорить. Пока он молчал, он услышал звук отодвигаемого стула — Ривьер встал. Когда он встретился с ним глазами, он увидел, что Ривьер взволнован не меньше его самого.
— Благодарю вас, — просто сказал Арчер.
— Вам не за что благодарить меня, месье. Скорее я… — Голос Ривьера прервался, как будто ему стало трудно говорить. — Мне следует, однако, сказать еще одну вещь, — добавил он более твердо. — Вы спросили меня, работаю ли я у Оленского. Да, сейчас это так — я возвратился к нему несколько месяцев назад, по причинам, которые может понять каждый, у кого на попечении есть пожилые или больные люди, которые полностью зависят от него. Но с той минуты, как я пришел сюда сказать вам то, что сказал, я уже считаю себя уволенным, и, вернувшись, я доложу об этом графу, изложив свои причины. Теперь все, месье.
Ривьер поклонился и сделал шаг назад.
— Благодарю вас, — повторил Арчер, когда их руки встретились.
Каждый год пятнадцатого октября Пятая авеню открывала ставни, раскатывала ковры и вывешивала занавески на окнах в три ряда.
К первому ноября этот домашний ритуал заканчивался, и общество начинало оглядываться вокруг и «проводило инвентаризацию». К пятнадцатому сезон уже надул паруса, Опера и театры манили новыми спектаклями, рассылались приглашения на обеды и назначались даты балов. И каждый раз точно в это время миссис Арчер провозглашала, что Нью-Йорк стал совсем другим.
Наблюдая за ним с высоты своего беспристрастного взгляда, она была способна заметить, с помощью мистера Силлертона Джексона и мисс Софи, каждую новую трещинку на его гладкой поверхности и все незнакомые сорняки, пробивающиеся меж стройными рядами великосветских растений. Это было одно из любимых развлечений Арчера в юности — ждать этого ежегодного отчета и внимать малейшим признакам разложения общества, которые проглядел его рассеянный взгляд. Что касается Нью-Йорка, то, по мнению матери, он год из года менялся к худшему; эту точку зрения всецело поддерживала мисс Софи Джексон.
Мистер Силлертон Джексон, как и полагается светскому человеку, приберегал свои суждения и от души забавлялся, слушая горестные стенания дам. Но и он никогда не отрицал, что Нью-Йорк изменился; да и Ньюланд Арчер на вторую зиму после женитьбы был вынужден признать, что если он и не изменился окончательно, то, несомненно, меняется.
Эти вопросы были подняты, как обычно, на обеде у миссис Арчер в День благодарения. В день, когда традицией она была вынуждена приносить благодарности за дары Небес прошедшего года, у нее вошло в привычку производить весьма печальный, хотя и лишенный озлобленности, досмотр своей вотчине и выяснять, собственно, есть ли за что благодарить Всевышнего. Во всяком случае, не за состояние общества, — общество, если допустить, что оно существует, было скорее зрелищем, на которое нужно было призывать библейские проклятия — и действительно, каждый знает, что доктор Реверенд Эшмор имел в виду, когда выбрал для службы в День благодарения текст из Книги пророка Иеремии (глава II стих 25). [83] Доктор Эшмор, новый пастор церкви Святого Матфея, был избран потому, что был «продвинутых» взглядов, — его проповеди отличались смелостью суждений и оригинальностью языка. Когда он выступал с осуждением великосветского общества, он всегда говорил о «тенденциях» его развития, и от мысли, что она принадлежит обществу, которое развивается, миссис Арчер испытывала нечто вроде сладкого ужаса.
— Нет сомнений, что доктор Эшмор прав — некоторая тенденция действительно есть, — произнесла она таким тоном, словно ее, эту тенденцию, можно было увидеть и измерить, как трещину в стене дома.
— Однако все же как-то странно вещать об этом в День благодарения, высказала свое мнение мисс Джексон, и хозяйка дома сухо отозвалась:
— О, он имел в виду, что мы должны быть благодарны за все то, что еще осталось.
Арчер обыкновенно подсмеивался над ежегодными вердиктами матери; но в этом году, ознакомившись со списком перемен, был вынужден согласиться, что «тенденция» просматривается.
— Скажем, экстравагантность в одежде, — начала мисс Джексон. — Силлертон взял меня на премьеру в Оперу, и я должна сказать, что только Джейн Мерри была в прошлогоднем платье — но и то с немного переделанным лифом. Я знаю, что она сшила его у Ворта чуть ли не два года назад, потому что она всегда вызывает мою портниху переделывать ее парижские платья, перед тем как она их надевает.
— Ах, Джейн Мерри — одна из нас, — одобрительно вздохнула миссис Арчер, словно находя весьма незавидным жить во время, когда дамы начинали щеголять в платьях, полученных из Парижа, едва получив их на таможне, вместо того чтобы дать им отлежаться под замком, по обычаю одногодок миссис Арчер.
— Да, она одна из немногих оставшихся, — отозвалась мисс Джексон. — Раньше считалось неприличным одеваться по последней моде. Эми Силлертон всегда мне рассказывала, что в Бостоне было правило надевать новые парижские платья только через два года. Старая миссис Бакстер Пеннилоу, чье знание светских правил было верхом совершенства, каждый год заказывала двенадцать платьев — два бархатных, два атласных, два шелковых и шесть остальных — из поплина и чудеснейшего кашемира. Она делала это из года в год, и когда она умерла, после двухлетней болезни, у нее нашли сорок восемь платьев от Борта, завернутых в папиросную бумагу, к которым никто даже не прикасался. И когда у ее дочерей закончился траур, они смогли появиться на симфонических концертах в платьях из первой партии без боязни быть одетыми по последней моде.