Ее слепота сужала ее горизонт. Ее неспособность воспринимать изменения в окружающем заставляла детей скрывать от нее свои взгляды так же, как когда-то Арчер скрывал свои. Ее неведение о том, что мир меняется, заставило Арчера и детей организовать нечто вроде семейного заговора — они лицемерно делали вид, что все вокруг остается как было. Она умерла, считая мир, который она покидает, прекраснейшим местом, полным любви и гармонии и таких же прекрасных семей, как и ее. И она ушла из этого мира, уверенная, что, что бы ни случилось, Арчер продолжит прививать Далласу все те принципы и предрассудки, которые им прививали еще их родители, и Даллас в свой черед (когда Ньюланд последует за ней) также передаст эти сакральные заветы маленькому Биллу. В Мэри же она была уверена, как в самой себе. И, удержав маленького Билла на краю могилы и заплатив взамен своей жизнью, она легла в фамильную усыпальницу Арчеров в церкви Святого Марка, где уже лежала миссис Арчер, спасенная от ужасных «новых веяний», которых ее невестка так и не почувствовала.
Напротив портрета Мэй стоял портрет ее дочери. Мэри Чиверс была такой же высокой и белокурой, как ее мать, но талия ее была не такой узкой, грудь не такой пышной, да и спину держала она (впрочем, по требованию новой моды) не так прямо. Спортивные достижения Мэри были бы невозможны, если бы она имела талию в двадцать дюймов, талию, которую с такой легкостью охватывал так хорошо знакомый Арчеру небесно-голубой пояс свадебного платья. И различие это казалось символическим; жизнь матери была так же туго затянута, как и ее фигура. Мэри не меньше ее чтила условности и не то что бы обладала большим умом, но все же жила более полноценной жизнью и обладала большей широтой кругозора. Новые времена все же принесли с собой и хорошее тоже.
Затрещал телефон, и Арчер, отвернувшись от фотографии, снял трубку. Как далеко канули дни, когда единственной быстрой связью были ноги мальчишек-посыльных в куртках с медными пуговицами!
— Вам звонят из Чикаго.
Это наверняка Даллас, решил Арчер. Его послали в Чикаго обсудить план дворца у озера, который его фирма собиралась возводить для одного миллионера, не лишенного передовых идей. В этих случаях всегда посылали Далласа.
— Алло, папа? Да, это Даллас. Как ты насчет того, чтобы махнуть в Европу? На «Мавритании», в следующий вторник. Мой клиент хочет, чтобы я осмотрел кое-какие итальянские сады, перед тем как принять решение о ландшафте, и попросил меня сплавать туда как можно быстрее. К первому июня я уже должен вернуться, — голос его едва сдерживал счастливый смех, — так что нам нужно действовать поживее. Послушай, папа, мне нужна твоя помощь. Поехали, в самом деле.
Казалось, старший сын был совсем рядом — голос звучал так близко, как будто он сидел у огня, утонув в любимом мягком кресле. Сам этот факт уже давно не удивлял Арчера — междугородные разговоры стали такими же привычными, как электрический свет или пересечение Атлантики всего за пять дней. Но счастливый смех Далласа заставил его вздрогнуть. Все еще казалось невероятным, что донесшийся через сотни миль — через леса, реки, горы, прерии, грохочущие города, где суетились миллионы равнодушных людей, — радостный смех сына означал: «Что бы ни случилось, я должен вернуться к первому — потому что на пятое у нас с Фанни Бофорт назначена свадьба».
Счастливый голос продолжал звенеть:
— Обдумать, говоришь? Нет, сэр. Ни минуты. Ты должен прямо сейчас сказать: да. О чем тут думать? Ты можешь привести хоть один веский довод против? Нет. Я так и знал. Решено? Я надеюсь, первое, что ты сделаешь утром — позвонишь в офис Кьюнард [97] и закажешь билеты до Марселя и обратно. Слышишь, пап? Может быть, это в каком-то смысле последний раз, когда мы сможем побыть вдвоем! Ну что? Да? Класс!
Чикаго отключился. Арчер поднялся и стал мерить комнату шагами. Мальчик прав: на свой лад это последний раз, когда они смогут быть вместе. Он был уверен, что и после свадьбы сына они еще не раз будут проводить время вместе — они были друзьями, и Фанни Бофорт, как к ней ни относиться, вряд ли будет мешать им общаться. Наоборот, насколько он знал ее, она скорее включится в их компанию. Но былого не вернешь, все равно теперь все изменится, и как бы ни была очаровательна его будущая невестка, было соблазнительно использовать шанс побыть наедине со своим мальчиком.
В общем-то не было никаких причин отказываться от поездки — никаких, кроме одной: он потерял интерес к путешествиям. Мэй не любила покидать свой дом на Тридцать девятой улице или привычные владения в Ньюпорте, если к тому не было особых причин — скажем, поехать с детьми к морю или в горы. Когда Даллас защитил диплом, Мэй решила, что ее долг — свозить сына в Европу, и они всей семьей отправились на полгода в классическое путешествие, включавшее Англию, Швейцарию и Италию. Из-за ограничения во времени (абсолютно ничем не обоснованного) Францию они миновали. Арчер помнил ярость Далласа, когда ему предложили любоваться Монбланом вместо Реймса и Шартра. [98] Выручили младшие, Мэри и Билл, которым надоело таскаться вслед за братом по английским соборам — они хотели лазать по горам, и Мэй предоставилась возможность решить дело по справедливости, уравновесив таким образом спортивную и артистическую часть их компании. Мэй, разумеется, предложила было Арчеру после совместного «осмотра» Швейцарии съездить в Париж вдвоем с Далласом на пару недель, а потом присоединиться к остальным на итальянских озерах, но Арчер, разумеется, отказался. «Будем все делать вместе», — сказал он, и лицо Мэй просветлело. Может быть, оттого, что он подал Далласу такой прекрасный пример.
Но с тех пор, как она умерла, прошло уже два года, и не было причин продолжать ту же, ставшую привычной, жизнь. Дети давно убеждали его попутешествовать. Мэри была убеждена, что ему будет очень полезно походить по картинным галереям, чтобы отвлечься. Сама таинственность подобного врачевания души внушала ей уверенность в том, что оно будет успешным. Но Арчер обнаружил в себе перемены — привычки, воспоминания и даже внезапно возникшая боязнь новизны мешали ему сдвинуться с места.
Сейчас, оглядываясь назад, он увидел, как глубоко он увяз. Худшим было то, что человек, последовательно выполняющий свой долг, становится неспособным заниматься ничем другим. Во всяком случае, этого взгляда придерживались люди его поколения. Четкое разделение добра и зла, честности и бесчестия, возможного и невозможного оставляло слишком узкую щель для непредвиденного. У каждого бывают минуты, когда воображение, которое в обычных условиях не выходит за рамки каждодневного существования человека, внезапно взмывает ввысь над повседневностью — и он может увидеть перед собой всю свою жизнь как на ладони. Оглядывая свою жизнь, Арчер только удивлялся…
Что стало с маленьким мирком, в котором он вырос, чьи стандарты так довлели над ним? Он вспомнил забавное пророчество бедняги Леффертса: «Если так пойдет дело, наши дети будут вступать в брак с бофортовскими ублюдками».