Иногда она просыпалась среди ночи с колотящимся сердцем. Она знала, что он здесь, в доме. Ей чудилось, что он заходит в спальню и смотрит на нее. Чего он хочет? Что замышляет?
Почему он вдруг так резко изменился? Что с ним произошло?
Она слышала его тяжелые шаги на лестнице. Слышала, как он забирается на чердак или шурует в кладовке, прежде служившей детской комнатой. Что ему там нужно?
Однажды она случайно перехватила его взгляд в зеркале над камином в гостиной и в этом мимолетном взгляде с изумлением прочла какую-то лукавую усмешку. Впрочем, он сейчас же отвернулся.
Она понемногу перестала бояться его беспричинных взрывов ярости, но настоящий страх, тот, что гнездился в самых потаенных уголках ее души, никуда не делся. Она была уверена, что правильно расшифровала значение того странного взгляда, каким он смотрел на нее, не подозревая, что она его видит. Она точно знала, вернее, чувствовала: он что-то затевает.
Она не имела ни малейшего понятия, что это может быть, но не сомневалась: это напрямую связано с ней и не сулит ей ничего хорошего. Раньше она точно знала, что угрожает ей вечером. Теперь она не знала ничего, и это было хуже всего.
Да, привычный физический страх стерся, зато новый, безымянный страх преследовал ее повсюду: на работе, в метро, дома. И без того запуганная, измученная стыдом, она уже давно воздвигла вокруг себя непроницаемую стену, пробить которую было не под силу никому, включая ее родную сестру. На обеденный перерыв она всегда уходила одна, чаще всего дождавшись, когда коллеги вернутся в офис. Если ее спрашивали, почему она не обедает в общей компании, она отговаривалась срочной работой или необходимостью забежать в магазин.
Но сейчас все стало намного хуже. Ей казалось, что ее заперли в стеклянной камере, где нечем дышать. Свою работу она старалась делать безукоризненно, но, вернувшись домой, садилась к столу в гостиной или на кухне и сидела так, не шевелясь, а потом, подняв глаза, обнаруживала, что прошло уже два часа. Поскольку ужинала она теперь в одиночестве, то все чаще предпочитала обходиться вовсе без еды. Спать ложилась не раздеваясь, по два, а то и по три дня не меняла одежду — это она-то, помешанная на чистоте.
Сослуживцы, как мужчины, так и женщины, пытались ее разговорить, но вскоре махнули на нее рукой, побежденные ее молчаливым равнодушием. Она и не подозревала, какими взглядами они провожают ее и какими репликами обмениваются у нее за спиной.
Она старательно выписывала колонки цифр — они оставались единственным, на чем она еще могла заставить себя сосредоточиться.
Как-то раз к ней подошла одна из начальниц — темноволосая женщина с решительной походкой, — и она внутренне вся сжалась, готовая к побоям. Господи, да что она, с ума сходит, что ли? Уж здесь-то ее точно никто бить не станет.
Женщина склонилась к ней так близко, что едва не уперлась в нее лбом. Ее глаза пылали гневом.
— Прервитесь и зайдите ко мне в кабинет. Немедленно, — с трудом сдерживая злость, сказала она.
Вокруг мгновенно стихли все разговоры. Впрочем, она этого даже не заметила. Поднялась из-за стола и пошла за начальницей, которая быстрым шагом уже покидала помещение.
Начальница закрыла за ними дверь кабинета и развернулась к ней.
— Что на вас нашло? — сухо спросила она.
Она заморгала глазами. Что она имеет в виду?
— Очень хорошо. Продолжайте и дальше прикидываться дурочкой. Мне только что звонил наш аудитор. В балансе полно ошибок. В таком виде его невозможно отправлять на внешний аудит. Вообще непонятно, как вам удалось допустить столько ляпов, и каких! Повторяю свой вопрос: что на вас нашло?
Слова потрескивали где-то на обочине ее сознания, не до конца проникая в мозг. Она понимала, что женщина рассержена, но причина негодования от нее ускользала, да и, честно говоря, была ей безразлична.
Она посмотрела в окно, затем перевела взгляд на свои пальцы.
— Что с вами творится, Розелина? — спросила начальница, с неожиданной силой беря ее за руку.
Она вскинула было руку, защищая лицо, но тут же уронила ее.
Начальница покраснела и выпустила ее руку, словно обжегшись.
— Вы что, подумали, что я могу вас ударить? — совсем другим голосом спросила она.
Розелина не ответила, горько сожалея, что бессознательным жестом выдала себя.
У женщины смешно скривилось лицо и раздулись ноздри.
— У вас свитер весь в пятнах. От вас пахнет потом. Вы ни с кем не разговариваете. Вы перестали за собой следить. На вас это совсем не похоже. Розелина! Вы меня слышите? Что с вами происходит?
Она покачала головой. Надо что-нибудь ответить, иначе от нее не отцепятся.
Женщина по-прежнему не сводила с нее глаз. Она больше не выглядела сердитой, скорее — озабоченной.
— Розелина, вы не хотите со мной разговаривать? Не хотите сказать, что с вами случилось?
Она напряглась, сообразив, что угодила в ловушку. Рассказать о том, что с ней случилось? Это казалось настолько немыслимым, что почти развеселило ее. Прежняя Розелина наверняка залилась бы громким хохотом. Нельзя. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы начальница догадалась, что на самом деле происходит. Розелина сама не понимала почему, но твердо знала: надо во что бы то ни стало избавиться от этого внимательного, пронизывающего, почти плотоядного взгляда. Надо бежать. Это придало ей сил, и она сумела выдавить из себя подобие улыбки. У нее было такое чувство, будто она вообще разучилась говорить. Язык в пересохшем рту стал тяжелым, как гиря.
— Я не очень хорошо себя чувствую, — наконец пробормотала она.
Неловко развернулась, на ощупь нашла дверную ручку и вышла в коридор, каждую секунду опасаясь, что начальница нагонит ее и прикажет вернуться в кабинет.
На минутку заглянула в свою комнату — забрать сумку и куртку.
Она не помнила, как добралась до дому. Дома никого не было. Она и в самом деле паршиво себя чувствовала. Настолько паршиво, что уже не справлялась с работой. Последняя ниточка, связывавшая ее с реальным миром, истончалась на глазах.
Она легла на бок, подтянула коленки к груди и провалилась в сон.
Руссель заставил Мартена прождать добрых десять минут. Преодолев раздражение, он воспользовался возникшей паузой и позвонил Жаннетте — узнать, начата ли проверка по всем базам данных: уголовного розыска, Министерства внутренних дел и прочих, а также напомнить, чтобы она связалась с Интерполом.
Руссель был моложе его на два года, хотя выглядел старше. Точнее говоря, он вообще не имел возраста, всегда одетый в неизменно серый костюм с такой же неизменно голубой сорочкой и крайне ограниченным набором галстуков, по большей части однотонных, реже — в горошек. Его впалые щеки прорезали две глубокие складки, спускавшиеся к уголкам рта, — признак заядлого курильщика. Иных пороков за ним не числилось.