– Я проникну к Оборотням. Подчиню их себе. И отправлю на гибель. А ты мне поможешь.
Он посмотрел ей в лицо, ища признаков безумия. И не нашел. Серые глаза были ясны и безмятежны.
И все же он устало произнес:
– Ты не в своем уме. – Не дождавшись ответа, продолжил. Это было тяжко – весь предшествующий разговор был тяжек, потому что доселе ему никогда в жизни не приходилось беседовать о чем-либо подобном с женщиной. За последнее соображение он и ухватился. – Ты заставляешь меня говорить вещи, о которых говорить я не должен, и даже думать о них мне не пристало. Ты – женщина. Ты молода и хороша собой. И ты идешь в банду озверелых негодяев-язычников. Неужели ты настолько глупа, будто не понимаешь, что тебя ждет? Или тебе это безразлично?
На сей раз она ответила, словно растолковывая неразумному ребенку нечто очевидное:
– А ты как думаешь, неужели я смогла бы поведать тебе все так подробно, если бы уже не побывала у них, и без всякого для себя вреда? Я и тебе сумела отвести глаза, а ты несравнимо умнее их.
На лесть отец Лиутпранд не поддался. Он с горечью осознал, что говорил с ней уже не как пастырь духовный, а как мирянин, старый, битый жизнью мирянин.
Она как будто попыталась его утешить.
– Ведь я же могу просто исчезнуть.
– Да просветит тебя всеблагой Господь, – пробормотал он.
Она кивнула и отступила с тропы. Отец Лиутпранд догадался, что сейчас она уйдет. А он не смог ее переубедить.
– Ты – такая же одержимая, как они! – выкрикнул он.
Она обернулась.
– Ошибаешься, отец. Я – гораздо хуже.
Он двигался по лесу, но никто не смог бы услышать его шагов, никто из людей, только дикий зверь, и то лишь знающий, что такое охота, и приученный бояться приближения человека. Но был ли он человеком? Только не с виду. С человеком его роднил исключительно способ передвижения – на двух ногах, но походку уже нельзя было назвать человеческой, равно как и все остальное – седую шкуру, прикрывавшую тело, оскаленную пасть, над которой тускло блистали глаза, а то, что чудовище почему-то встало на задние лапы, делало его еще страшнее. Хладнокровный и непредвзятый наблюдатель заметил бы, что волчья шкура облекает тело примерно до колен, оставляя свободными ноги в штанах и сапогах, в поясе она перехвачена ремнем с закрепленными на нем мечом и топором, а страшная морда волка была лишь личиной на лице, сохранившаяся же при выделке верхняя часть черепа могла служить шлемом новому хозяину. Но в том-то и дело, что он ни разу в жизни не встретил хладнокровного и непредвзятого наблюдателя. Для всех прочих он был зверем, ужасным, невозможным, сверхъестественным. Оборотнем.
Он шел с севера на юг, шел уже много дней, и шаг его был все так же ровен и легок, и до цели ему оставалось не так уж далеко. Он шел, лес обступал его со всех сторон, нависал над ним кронами деревьев, стлался под ноги пружинистым ковром палых листьев и хвои.
Внезапно он замедлил шаг и повернул голову. Лица его не было видно под маской, но поза выдавала напряженное внимание. Казалось, серая шерсть на спине его сейчас встанет дыбом. Затем он резко свернул со своей невидимой, словно в воздухе начертанной тропы и крадучись двинулся между деревьями. Пробираться ему пришлось недолго. Перед ним была небольшая прогалина, образовавшаяся после падения могучего старого вяза. На поваленном стволе, свесив ноги, сидела женщина, на плече у нее примостился ворон, и она наклонила голову так, будто птица что-то говорила ей, а она слушала. Он замер, вглядываясь. Женщина отвернулась, видна была лишь завеса светлых волос, но нечто в ее облике, в развороте плеч, прикрытых овчиной, говорило, что она молода. На много переходов кругом не было ни одной живой души, а женщина – на расстоянии одного прыжка. Он прыгнул, и в прыжке узкий охотничий нож вошел в его горло. Девушка не сидела, а стояла, и ворон, сорвавшись с плеча, с карканьем кружил над ее головой.
Нападавший по инерции пролетел вперед, упал ничком. Рукоять ножа ударилась о землю, и острие вышло у основания затылка. Девушка перевернула труп, вытащила нож, отерла лезвие, воткнув его в землю. Стянула волчью маску, вымазанную кровью, не взглянув на искаженные смертной гримасой черты лица, принялась пристально изучать знаки на оружии и одежде убитого – резьбу на рукояти топора, по-особому завязанные ременные застежки рубахи, костяные амулеты, свисавшие с пояса. Ворон перестал кричать и уселся на ветку.
Есть разные способы выпустить зверя. Дым конопли, сок белены или сушеные мухоморы. Но те, чей дух и тело прошли через должные ритуалы посвящения, не нуждаются в этом. Достаточно удара в щит и боевого клича вождя.
Тюгви, старший среди братьев фратрии Медведя и сам Медведь, бил мечом о бронзовый щит, висящий на дереве. Только для этого щит и был нужен. В бою Оборотни щитами пренебрегали. Размеренный звон разносился над поляной, где размещался лагерь Оборотней. Обычно он был почти пуст, понятия дисциплины Оборотни не знали. Но теперь они собрались здесь. Тюгви не смотрел на них. Ему не было нужды. Он был старше их всех летами и давно забыл те времена, когда еще не стал Оборотнем. Высокий, кряжистый, в косматой медвежьей шкуре, он покуда еще не надвинул на лицо звериную маску, и она скалила клыки над темными, маленькими, глубоко сидящими глазами. Многие Оборотни под шкурами носили знаки своей удачи – золотые гривны и оплечья, драгоценные браслеты. Единственным украшением Тюгви был железный ошейник, на каких держат медведей. Он недаром был старшим среди братьев. Не потому что был храбрее других – не было «храбрее», трус не мог стать Оборотнем, и не потому что сильнее – слабых не было, слабые не выживали при испытаниях, но сила его была не только в теле, его могущество и власть имели основой то, чем другие Оборотни не обладали. Это можно было бы назвать магией, однако магические способности Оборотни считали достоянием презираемых врагов: Лесных, а также трусливых баб и христианских шаманов. Впрочем, Оборотни презирали всех, кроме Оборотней. Только одних они уничтожали походя, к другим же следовало применить воинскую силу. Особенно к железнобоким. Они называли себя воинами, но уповали лишь на крепость брони, защищавшей их ничтожные тела, да на быстроту ног своих коней (Оборотни никогда не сражались верхами), и за одно это их следовало наказать. Совсем недавно Оборотни разбили и рассеяли их, и вот они снова собрались и вернулись. Как прежде, они захватывали жилища земляных червей, громили их погреба с пивом и брагой, брали их женщин, рубили на мясо их скот – все то, что по праву принадлежало Оборотням. Сами Оборотни земляных червей грабили редко – от лени и от презрения. Но отобрать добычу у хищника… у того, кто смеет выдавать себя за хищника!
Тюгви ударил в последний раз, четко определив момент превращения. Вокруг него не было ни одного человека. Звериные шкуры приросли к телам, лица стали мордами. И Тюгви рывком натянул на лицо медвежью маску, и рев вырвался из его легких. Ему ответил вой остальных. Сам Тюгви мог совершить превращение без подготовки, которая требовалась прочим. Теперь он чувствовал их единую волю, их желания и устремления, которыми без труда можно было управлять. Ибо Оборотни, в редкие мирные часы не признававшие ни дисциплины, ни порядка, после превращения становились едины и жили единым.