А улицы в Тернберге узкие, немощеные, и воняет там изрядно. Но все равно мне там нравится. В городе все время что-то происходит, не то что у нас в Веллвуде – тишь да гладь сплошная.
Хотя когда происходит – не всегда это приятно и удобно. Когда мы поднимались к цитадели, то на улице, ведущей к площади, у какого-то возчика то ли колесо с оси слетело, то ли еще что. А воз был со скобяным товаром, его так просто с места не сдвинешь. И по улице (помнится, Глиняной она называлась, а может, и Песчаной) проехать стало затруднительно. Народ, конечно, сбежался, кто-то советы умные давал, как водится, кто-то ругался.
Конрад, один из отцовых оруженосцев, сказал, что дело дохлое, надо поворачивать и объезжать по другой улице. А другой, Рэнди, ответил, что не подобает благородному дворянину сворачивать с пути из-за мужичья, и он, Рэнди, сейчас разрубит этот воз к чертовой матери, и мы пройдем по клятому скобяному товару, как по трупам павших противников. Отец только улыбался, слушая эту похвальбу, – так, углом рта.
– Господин мой, – обратился я к нему. – Дозволь, я подойду посмотрю, что там происходит. Сдается мне, что там больше глотки дерут, что улица перегорожена, а на деле проехать вполне можно.
– Что ж, посмотри, – ответил он.
Я спешился, передал повод Лентяя Конраду и двинулся по улице. Хорошо, что дождя давно не было, а то бы в грязи утоп.
Если б я был во дворе Веллвуда, люди бы расступились, чтоб пропустить меня. Но здесь по большей части не знали, кто я. Да и одет я был не пышнее, чем Конрад с Рэнди, отец щегольства не поощрял. Поэтому пришлось проталкиваться, орудуя локтями и расправив плечи. Кто-то брякнул насчет «наглого щенка, который прет поперек приличных людей», но я уже ходил через городскую толпу и знал, что этим все и ограничится. Кошелек, конечно, срезать могут, но у меня не было с собой кошелька, и я без страха продвигался вперед.
Но мне так и не удалось увидеть, что там в точности произошло с возом, можно ли было его сдвинуть и оставалось ли места довольно, чтоб пропустить всадников.
Не знаю, что заставило меня повернуться в тот самый миг, когда что-то острое кольнуло меня в бок. Уроки Наирне, на тех самых боках проигравшего все возможные варианты ударов? Или промелькнувшее в памяти лицо Давины, смотревшей так, будто хотела о чем-то предупредить? Так или иначе, я дернулся, отпихнув того, кто был рядом, и лезвие, вместо того чтобы войти между ребрами, скользнуло по ним. А я успел схватить руку, державшую кинжал. И лишь потом увидел того, кто меня ударил.
Плотный мужчина на голову выше меня. Коричневый суконный кафтан, берет без пера и плащ, слишком длинный и плотный для такого солнечного дня.
А больше я ничего не успел рассмотреть, разве только что глаза у него были слишком близко посажены к переносице.
Сам не знаю, почему я не заорал и не позвал на помощь. Наверное, потому, что не привык бояться. А от Наирне во время наших учебных боев получал больно и основательно.
Однако этот кинжал был не учебный, не деревянный и не затупленный. Человек в плаще снова занес руку, несмотря на то что я не отпускал его запястья. Но он был уверен, что легко может меня стряхнуть. Ведь он был гораздо сильнее.
Я не думал тогда о наставлениях Наирне. Тот вколотил их в меня так, что думать не нужно было. Я просто делал так, как нужно было поступать, когда противник больше и тяжелее. Нырнуть, уйти в сторону, чтоб его тяжесть обернулась против него. Тогда, учил Наирне, нападающий может напороться на собственный клинок.
И случилось так, как говорил Наирне. Он только не говорил, как гнусно чавкает плоть, когда в нее погружается металл.
По самую рукоятку.
Человек в суконном камзоле и с кинжалом в животе сложился и упал в грязь у моих ног. И я вдруг почувствовал, что кругом свободно. Люди расступились. Но не разбежались. Как будто издалека я слышал:
– Мальчишка на почтенного господина напал!
– Зарезали! Господи, спаси и помилуй нас!
– Держи убивца!
– Что ты брешешь! У него и оружья-то нет!
– А что у него рука в крови?
Оружие у меня было. Тоже кинжал. Но я не вынимал его из ножен. А рука у меня и вправду была в крови. Но я не знал, чья эта кровь.
Лишь сейчас я ощутил по-настоящему, как дико болит располосованный бок и кровь пропитала рубаху и куртку и стекает по рукаву, в грязь, туда, где лежит убитый мной человек.
Отец уже был рядом, и Конрад бил кого-то по зубам, и Рэнди, кажется, рубил проклятый воз, прокладывая дорогу… А может, мне это примерещилось. Потому что больше я ничего не помнил.
Очнулся я уже в крепости. Было очень стыдно, что я потерял сознание, как балованная девица. Тем более что гарнизонный лекарь, который осматривал меня и наложил повязку, сказал, что рана, слава богу, неглубокая и завтра я уже буду на ногах.
– Если бы мальчик не вздумал драться после того, как его порезали, он бы не потерял столько крови и не лишился бы чувств, – добавил он.
– Если бы мальчик не вздумал драться после того, как его порезали, он был бы уже мертв, – ответил полковник Рондинг.
Отец промолчал. Но я понимал, что кругом перед ним виноват.
– Прости меня, господин мой. Я подвел тебя… втравил в беду… Если б я туда не пошел…
– Не говорил глупостей, – оборвал он меня. – Я сам разрешил тебе идти.
Больше он ничего мне не сказал, и я понял, что он на меня не сердится. Но он был мрачен.
А другие – те говорили много. И наши из Веллвуда, и люди Рондинга, и лекарь. Говорили, что мне повезло, как редко кому везет, потому что, не увернись я, лезвие дошло бы до сердца. А так – царапина. И что я оправдал свое имя – Сигвард, удачливый. И что я молодец, не каждому в мои лета удается завалить здоровенного грабителя. Интересно было бы послушать, что сказал бы Бранзард, но его не было в крепости, и в Тернберге тоже, он, оказывается, уехал с матерью к родственникам в Карниону.
В тот вечер мне дали выпить вина больше, чем обычно в Веллвуде. Лекарь сказал, что это полезно, потому что возмещает потерю крови. Может, он еще и намешал туда макового отвара или еще чего-нибудь, поскольку я очень быстро уснул.
Но если и намешал, то недостаточно. Посреди ночи я проснулся. Бок под повязкой сильно ныл и вдобавок чесался. Я лежал в комнате Бранзарда, она же осталась пустой на ближайшие месяцы. А в соседней комнате я услышал голоса. Отца и полковника Рондинга. Должно быть, пьют и беседуют, догадался я.
Подслушивать нехорошо, это всякому известно. Но если б я подал голос, это означало бы, что я жалуюсь на боль. И я решил промолчать.
– Какой, к черту, грабитель? – говорил отец. – Мы нашли за углом у коновязи нерасседланного коня, в седельных сумках – два заряженных пистолета. Много, ты думаешь, народу в Тернберге разъезжает с таким оружием по улицам?
– Но он не пустил его в ход?